страшный монстр, от которого не уйти, и вот-вот окажешься в его смертельных объятьях. Его дыхание – исчадье ада, обжигающее твое лицо. И уже проснувшись, продолжаешь видеть его около своей постели, и понимаешь, что застрял в этом кошмаре, не зная, как найти дорогу в реальный мир.
Он, конечно же, знал, что он в реальном мире. У него руках были реальные отвертки и плоскогубцы. Его окружали реальные столы и стулья, реальные стенные доски чернели на стене, и реальные плафоны свисали с потолка. Таким же реальным был мир снаружи – тот мир, откуда его выплюнуло где-то в три часа по полудню, когда он тайком пробрался в школу. Тот мир был отрезан, растянут и размазан для одного дня жизни, как багровая пыль по полу помещения этого класса или слезы по его щекам. Уже стукнуло девять. Губер сидел на полу, упершись затылком в пыльную от мела черную доску, злой на свои влажные щеки. Его глаза зависли где-то в пустоте. Ему было велено работать при тусклом свете дежурной лампы. Включать яркий свет было нельзя, так как это вызвало бы подозрение снаружи. Губеру эта работа казалась почти невозможной. Он находился здесь уже шесть часов и успел сделать лишь два ряда столов и стульев. Винты были неподатливы, большинство из них были крепко затянуты на фабрике и сопротивлялись отвертке и плоскогубцам.
«Я никогда не закончу», - подумал он. - «пробуду здесь всю ночь, и дома сойдут с ума в неведении, где же я, и что со мной, но делать нечего». Он представил себе, как на утро его обнаружат здесь, разваленного в изнеможении. И будет полное разочарование: его в себе, «Виджилса» и школы в нем. Он был голоден, и у него болела голова, но почувствовал, что было бы здорово, если б мог только выйти отсюда и быстро побежать через все улицы, освободившись от этого ужасного задания.
Шум, возникший в коридоре, был чем-то другим. Его можно было описать. Еле различимый шум. Стены разговаривали на их собственном каменном языке, полы скрипели, где-то гудели моторы, почти по- человечески. Достаточно, чтобы напугать его до смерти. Он не знал такого испуга с того времени, когда был совсем еще маленьким – проснувшись посреди ночи, он звал мать.
Бум.
Это был другой шум. Он посмотрел с ужасом на дверной проем, не ожидая что-либо в нем увидеть, но не был способен сопротивляться искушению, вспоминая давний ночной кошмар.
- Эй, Губер, - послышался шепот.
- Кто это? - прошептал он в ответ. Рельеф выдавал чью-то фигуру. В любом случае он был не один, кто-то был здесь еще.
- Что ты делаешь?
Фигура приближалась к нему на четвереньках, словно животное. После всего, она выглядела намного дружелюбней, чем монстр из кошмара. Она прошла рядом. Руку Губера коснулась чья-то кожа, горячая и с пупырышками, и мурашки разбежались по его спине. Он обнаружил еще одну фигуру, ползущую в проходе, ее колени шаркали по полу. Первая фигура была теперь перед ним.
- Тебе нужна помощь?
Губер сощурился. Парень был в маске.
- Все идет очень медленно, - сказал Губер.
Черная фигура схватила его за грудки, чуть ли не разрывая на нем майку, и подтащила к себе. Запах пиццы пахнул в лицо Губеру изо рта незнакомца в черной маске, похожей на ту, что была в фильме про Зорро.
- Слушай, Губер. Это задание важнее, чем ты можешь себе представить, понятно? Важнее, чем ты, я или вся эта школа. Вот почему мы пришли к тебе с помощью. Чтобы ты смог довести все дело до конца, - локти парня в маске крепко впились в грудь Губера. - Ты никому ничего не говорил об этом, например, в «Тринити»?
Губер глотнул воздух, а затем кивнул. Его горло было сухим. Он был счастлив оттого, что хоть чуть- чуть снова поверил в себя. Помощь прибыла. Невозможное стало возможным.
Фигура в маске взъерошила волосы на его голове.
- Окей, брат, надо идти.
Другая фигура, также в маске, подошла к нему и что-то поставила на стол.
- Это бензин. Им нужно мазать винты, которые крепко засели. Пойдет легче, - сказал тот, кто держал его за майку. Он отпустил его майку и вернул в его руку отвертку.
Через три часа Губер закончил порученную ему работу.
9.
Мать Джерри умерла весной. В ночь ее смерти все были около нее: отец, кто-то из близких и сам Джерри. После ее возвращения из больницы они приходили и уходили, сменяя друг друга, и так целую неделю – изнуренные и подавленные печалью. Госпитализация ничего больше не дала, и она умирала дома. Она очень любила свой дом, у нее в голове всегда были какие-нибудь идеи: наклеить обои, повесить картину, выточить для стола и стульев в салоне изящные ножки. «Дай мне бог двенадцать таких плотников, как она, я открою маленькую фабрику, на чем сделаю миллионы», - шутил отец. Она была тяжело больна. Джерри видел, как болезнь иссушала ее, как она слабла у всех на глазах, как гримаса ужаса все сильнее искажала ее лицо. Когда для него это становилось невыносимо, он прятался в спальне, стыдясь своих слабостей и избегая отца. Он хотел быть сильнее его, всегда держать себя под контролем, глубоко тая горе и печаль.
После того, как мать, наконец, умерла – внезапно, в половину четвертого по полудню, во сне, беззвучно, Джерри потом стоял у ее гроба в тихом бешенстве. Ему пришлось преодолевать ярость и огненный гнев, сжигающий его изнутри. Болезнь уничтожила ее, и он был зол на свою неспособность что- либо с этим сделать, чтобы защитить ее. И был зол так глубоко и остро, что это вывело его из скорби. Ему хотелось кричать на весь этот мир, взывая против ее смерти, перевернуть вверх тормашками все дома, расколоть на кусочки весь земной шар, вырывать с корнями деревья. Он пытался мысленно разбудить ее в темноте, представляя себе, как она лежит в морге. Даже уже не она, а внезапно охладевшая бледная плоть. Все те ужасные дни отец был словно чужим. Он был похож на лунатика или марионетку, управляемую невидимыми нитями. Джерри чувствовал беспомощность и опустошение – все съежилось у него внутри. Даже на кладбище они с отцом стояли каждый сам по себе. Между ними была громадная дистанция. Несмотря на то, что были рядом, они стояли не соприкасаясь. И когда процессия закончилась, и все стали расходиться, Джерри вдруг оказался в объятиях отца, его лицо прижалось к отцовской груди, пахнущей сигаретным табаком и мятой, от отца всегда так пахло. На кладбище, обнявшись в молчаливой скорби по невосполнимой потере, они оба плакали. Джерри не знал, где его собственные слезы, а где отца. Они рыдали безо всякого стеснения и стыда. Впоследствии шли вместе, держась за руки, к ожидающей их машине. Огненный узел гнева был распутан, и Джерри почувствовал, как все самое худшее осталось где-то позади, но над ним еще долго будет нависать тяжесть безмолвной пустоты, которая, быть может, никогда ничем так и не заполнится.
Впоследствии этой пустотой стала рутина, разделяемая им и отцом: рутина его школьных дней, похожих один на другой, и рутина бесконечных будней отца. Они, наверное, навсегда завязли в ней. Отец продал дом, и они переселились в садовый домик, где по углам не таились напоминания об ушедшей матери. Джерри большую часть лета провел в Канаде, на ферме у далекой кузины. Ему пришлось много помогать по хозяйству, что способствовало развитию его тела для успешного поступления в «Тринити» и для дальнейших занятий футболом. В этом маленьком канадском поселке родилась мать. И ему было приятно прогуливаться по узким брусчатым улочкам, где когда-то ребенком гуляла она сама. Когда в конце августа он вернулся в Новую Англию, то их вдвоем с отцом снова засосала скучная и нудная рутина. Работа и школа. И футбол: размеченное поле, ушибы и синяки, чумазые руки и сбитые колени, трава и песок во рту. Джерри казалось, что принадлежит совсем не себе, а всему, от чего он все время так зависит. И иногда он удивлялся, когда принадлежностью всего этого был еще и его отец.
Он подумал об этом в тот момент, когда пришел из школы, и увидел отца, дремлющего на софе в каморке, служившей ему спальней. Его руки были сложены на груди. Джерри бесшумно двигался по дому, не желая разбудить спящую фигуру. Отец был аптекарем и работал в разные смены в нескольких аптеках в
