И неодолимо, как во сне, Смерть сразила слона Выливахи.
— А вы, когда они отказывают вам, ублажаете их подношениями. Будто ваши бусы стоят магнатских дворцов, будто ваша дешевенькая бирюза с дорогим поцелуем стоит кареты с шестью рысаками без поцелуя? Будто серебряное дешевое зеркальце, подаренное трепетным влюбленным, имеет в глазах такой ценность, в сравнении с загородной виллой, подаренной — безразлично кем, жеребцом или кастратом. Хе- хе.
Смерть смотрела то на Выливаху, то на Березку. Она злилась и, тем не менее, сокрушала оборону Гервасия, как хотела. И тот, несмотря на холодное спокойствие видел: все кончено. Он срезал слона Смерти и тотчас же потерял свою ладью и латника, угрожавшего шатру визиря. Выливаха взглянул на девушку, увидел ее лицо и пожал плечами.
— Дарите им серебряные зеркальца, — скрипела Смерть. — А я б дарила им зеркальца будущего. Я бы дарила им вместо зеркальца череп. 'Возьми, мол, дурочка, смотри. Смотри, какой ты будешь завтра. Не подличай. Люби, когда любят тебя…' Не слушает… Не послушает… Хе-хе-хе…
У Гервасия опустились руки. Но вслух он сказал:
— Думаешь над каждым ходом, как поп перед заутреней: выпить — не выпить.
— Возьми и ты рюмочку. — Смерть сняла очередного латника.
Выливаха рыскал глазами по доске, соображая, что ему теперь предпринять.
Арахна дышала ему в затылок.
— Брысь! — крикнул ей Выливаха, в раздумье водя рукой над фигурами.
— Что она тебе, мешает?
— Конечно. Как икона в спальне… Не могу я, когда смотрят…
Арахна отползла. Гервасий покачал головой, хитровато улыбнулся.
— Эй, Полочанин, ай лизунчик. Поди же ты, перед кончиной, можно сказать, а куда смотришь, чтоб тебе пусто было.
Смерть покосилась на Полочанина. И в это время Выливаха подставил Смерти своего пятого латника, одновременно подвинув рукой под бой ее ладью.
Безглазая снова взглянула на доску, являющую собой картину страшного разгрома. Ухмыльнулась:
— Сейчас тебя моя ладья отчаяния… О л-латничек! Ну-ка, голубчик! Ступай к усопшим, ладненький ты мой.
Со стороны казалось, что ладья сейчас ворвется в войско и довершит разгром. Латник Гервасия исчез с доски… И тогда рогачевец с грохотом снял подставленную им же самим ладью.
— На!
Смерть зашипела.
— И вот тебе еще угроза, королю. Это тебе за 'ласку' ко мне.
Король Смерти отступил от визиря, оставив его в беде.
— На, — стукнул по нему Выливаха, не давая опомниться. — Два щита перед одним мечом. Выбирай. Коню — слона или моему визирю — вторую ладью.
И он снял ладью отчаяния. Последнюю ладью Смерти.
Люди ахнули. На доске буквально за какую-то минуту все переменилось. В стальном строе атакующих — зияли теперь страшные бреши. Войско Смерти истекало кровью. И, однако, без обеих ладей, без визиря, слона, она все равно была сильнее всякого игрока на земле. Потому что она предвидела все возможные положения фигур на поле боя и знала, чем завершится и как может развиться любой ход врага.
Выливаха, как и всякий человек, мог только сказать, что вот эта веточка дубка даст за этот год 'погон' длиной в десять дюймов, а та — в двадцать, потому что на нее падает больше солнца. Смерть нечеловеческим своим зрением видела, каким будет этот дуб в последний миг своего существования, через сто лет, когда топор ударит его у основания ствола. И она бесстрашно, хладнокровно начала пользоваться этим знанием. Она собрала все силы в кулак и начала давить на правый фланг войска Выливахи.
…И в этот миг Гервасия осенило, новая мысль вселила в его душу ростки необыкновенной радости…
…Детство. Друзья идут по грибы. Все остальные продираются в чащобу, а он спокойно идет лесной дорогой и через каждые несколько шагов снимает боровик, вылезший прямо между колеями. Твердый, снизу словно посыпанный мукой (шел дождь, и капли, подпрыгивая от земли, били под его зонтик, а потом высохли), кременной, как сыр.
А вот соловейка; третье лето он преспокойно жил под его окном. А вот заяц; он дожил до старости сразу за гумнами, потому что так не бывает.
Делай неожиданное, делай, как не бывает, делай, как не делает никто, — и тогда победишь. Даже если ты слаб, как комар среди враждебного моря. Потому что только глупцы рассуждают всегда по правилам здравого смысла. Потому что человек только тогда человек, когда он дерзко рвет унылое предопределение и плюет на 'извечный' закон.
— Ты воюешь не по правилам, Выливаха, — сказала Смерть. — Ты отдал мне этого латника и, следовательно, должен был закрепиться вот здесь, а вместо этого…
— Кому должен?
— Безошибочности…
— Я должен вот им, этим людям. И никому больше.
Еще один слон Смерти зарокотал ребрами по столу. Выливаха ухмыльнулся… Что знала эта безглазая дрянь о рябине, растущей на его замке, пусть и без достаточного простора земли, но зато недосягаемой для коз? Что знала она о зайце в зарослях боярышника, который ценой ежедневных царапин сберегал в целости шкуру. Что знала она о его народе, жившем вопреки всему, взращивая шипы на своих корнях, а не на стеблях?
'Пускай косит твоя коса. Что мне от моих красивых, но ненужных цветов, если корни мои молчат и разрастаются в земле, и ждут своего дня?'
— Выливаха, где смысл твоих действий?
— А ты что думала, я — aбак[18]. Человек — скотина непоследовательная. Поэтому он и не скотина.
Он ликовал в душе. Она, непостижимая, неодолимая, не могла понять только одного: божественной непоследовательности человеческой мысли. Даже не божественной. Потому что человек порой из обычного падения игральных костей делает более значительные выводы, чем бог из бесспорного закона о том, что дважды два — четыре.
— Ты вроде отцов нашей церкви, — сказал Выливаха. — Возьми их за ноги, встряхни — сразу из них дерьмо посыплется. Три истины — и больше нет… 'Рабы, повинуйтесь господам вашим', 'Дух — главное, а тленная плоть — за ним', 'Аще не будете яко младенцы, — не достигнете царства небесного'… Содетели мудрости для бедных… Чеканщики побасенок для всех.
Он снял коня Смерти.
Он вспомнил землю и улыбнулся. Его новая, непобедимая мудрость была мудростью потому, что в ней не было ничего скованного. В ней были вдохновение, порыв, боль сердца, неосознанная приверженность к одному и отвращение к другому. Жаль, что поздно, поздно пришла к нему мудрость. Но он подумал, что как Смерть вот сейчас не в силах одолеть его, так никогда не одолеет его живых братьев великое королевство, которым правил рогатый его радением Цикмун. Никогда, даже с помощью подлюг вроде несвижского Радзивилла, старобинского Слуцкого или разных там Свирских да Хадкевичей. Потому что все они поступали 'как следует'.
— Мат! — сказал он.
Смерть безмолвствовала. Потом подняла на него глазницы.
— Непостижимо, — сказала она, не разжимая зубов. — С той самой минуты, когда я зевнула ладью…
— Ты зевнула ее раньше, — сказал Выливаха. — Еще на море.
— Победил… Что же, меня утешает то, что это последняя твоя победа. Что ты — первый, но ты и последний.
— И то правда, — сказал Гервасий и встал. — Хотя… Кто знает… Нонеча пошли такие дети. И потом —
