Мужик, возившийся с мотором на соседней «Казанке», сел на борт и отер пот со лба рукавом телогрейки.
— Земляк, закурить будет?
Борька протянул пачку. Тот показал замасленные пальцы. Борька перешагнул к нему в лодку, воткнул мужику в губы сигарету и поднес огня. Мужик задымил, блаженно щурясь на солнце, держа на коленях вывернутые кверху блестящие от масла ладони.
— Загорашь, ага?
— Загораю, — мужик кивнул на мотор. — Стучит, зараза, чуть не разваливатся.
Борька достал из своего «бардачка» отвертку, и с полчаса они в четыре руки колдовали над мотором, отмаргиваясь от паутов, лезущих в глаза.
Наконец, Борька разогнулся, держа в руках шестерню со съеденными дочиста зубами.
— Полетел редуктор-то…
— Но, — мужик плюнул с досады. — Погулял те у зятя!
— А где зять-то?
— В Красном. К полдню ждали.
— Часа три гари…
— Но.
— А сам?
— Из Юганска.
Борька присвистнул.
Закурили по новой, сидя напротив на бортах «Казанки». Мужик покосился на Борькин «Вихрь».
— Продай редуктор?
— А я ладошкой погребу, ага?
Мужик в сердцах швырнул в воду злополучную шестерню.
— Ладно, я пока на гребях пойду, а ты шумни вниз, в Красное, Кольке Авдотьину — мол, тесть у Банного загорат. Пускай навстречу идет.
— Добро. Рыбу только сдам.
— Курева оставь.
— А ты горючки отлей. Она те без пользы.
Борька отдал мужику сигареты, заначив одну, и перелил в бачок его бензин. Покидал рыбу в рюкзак, прочно пропахший рыбьим жиром, и полез вверх по песчаному обрыву. Ему и в голову не пришло, что мужик может забрать редуктор и смыться. Не бывает такого на реке.
Навстречу рванулся, заплясал на задних лапах перехваченный цепью за горло Дик, черный Михалинин кобель. Борька наклонился, будто за камнем, Дик совсем задохся от лая, заперхал слюной, чуть конуру за собой не поволок. Борька погрозил ему кулаком, поднялся на крыльцо и стукнул в дверь.
В окне колыхнулась занавеска, немного погодя со скрежетом отъехал засов, щелкнул замок, другой. Дверь приотворилась, и Борька шагнул в темный коридор. В нос ударил тяжелый рыбий запах. По всему коридору в три этажа сохли распластанные по хребту и распяленные спичками щуки и чебаки. Тучи зеленых, как бутылочное стекло, мух кружили над рыбой, копошились на желтом, с крупинками бузы рыбьем мясе, перелетали с одной вязанки на другую, будто выбирая, где слаще. Михалина, сама похожая на сушеного чебака — с маленьким, будто костяным носом, полуоткрытым ртом и круглыми сонными глазками, заперла за Борькой дверь.
— Принимай товар, — Борька сбросил с плеча рюкзак.
— Куда прешься! Здесь стой, — Михалина взяла рюкзак и ушла в комнату, плотно прикрыв дверь. В комнате над кроватью и столом тоже висели вязанки рыбы, облепленные хлопьями мух.
Михалина летом скупала рыбу по дешевке, сушила, а зимой запирала дом и ехала за Урал продавать у пивных ларьков. Продавала, говорят, по трояку чебачка и по червонцу щуку. Найти бы, где у ней деньги лежат! Уж Борька не стал бы с такими деньгами в этом мушином царстве сидеть.
Тихонько ступая по скрипучему полу, он подкрался к двери.
— Думашь, не слышу? — тотчас подала Михалина голос.
Борька, громко топая броднями, отошел. Оглянулся на дверь, быстро вытащил нож и стал срезать вяленую рыбу с бечевки. Мухи возмущенно загудели, повисли вокруг зыбким зеленым облаком. Борька спрятал пару щук под энцефалитку, разровнял оставшуюся на бечевке, чтоб незаметно. Когда бедный берет у богатого — это не грабеж, а дележка, как говорил отец.
Михалина вышла из комнаты, сунула Борьке пустой рюкзак, мятую десятку и подтолкнула к двери.
— Погоди, погоди… Ты чо, за дурака меня? Я ж три ночи сетевал! По уговору-то…
— Уговор с отцом был, а тебе и того много.
— Хоть трояк еще дай!
— На вот, — Михалина выгребла из кармана мелочь, ссыпала Борьке в ладонь и проворно вытолкала из дому.
— Сволочь старая! — не выдержал Борька. — Да чтоб я тебе еще хоть чебачка…
— Ой, напужал! Обойдусь!
— Гадина рыбоглазая!
— Лайся, лайся! Вот кобеля-то спущу!
Борька поднял камень и швырнул в оскаленную пасть Дика.
— Давай-давай, — сказала Михалина из-за двери. — Сейчас участкового позову.
— Я сам позову. Погладит он тебя по головке за осетра, за нельму!
— А участковый, думашь, щурят твоих сопливых ест?
Борька плюнул на дверь и пошел к магазину. Три ночи даром! Червонец с мелочью — десять на водку, да чай, да соль. Ух, гадина!
Борька остановился, подумал, не пойти ли еще пугнуть чем-нибудь Михалину. И запылил дальше. Сколько давала, а больше продать некому.
Ногой распахнул перекошенную, сквозящую щелями дверь сельмага, прогромыхал к прилавку. На прилавке светился желтый куб соленого масла, лежал узкий, чуть не до прозрачности источенный нож. На длинных полках стояли вперемешку туфли на тонком каблуке, кирзачи, духи, игрушки и пирамида «Завтрака туриста».
Из подсобки выглянула Верка, продавщицына дочка, Борькина одноклассница, худая девчонка с такими широкими скулами, будто за каждой щекой лежало по ореху.
— Ой, вырядился-то, — пропела Верка, выплывая к прилавку. — Флибустьер!
— Мать где?
— А нож-то чего нацепил? — не унималась девчонка. — Смотри, участковый увидит!
— Ты меня не трожь, я сегодня нервный!
— А нервный, так поди остудись. — Верка по-королевски сделала ручкой и шагнула обратно.
Борька перегнулся через прилавок, ухватил ее за косу и подтащил к себе.
— А носом в масло, ага?
— Пусти! Пусти, псих! — заверещала девчонка, отбиваясь.
— Где мать?
— Ну на огороде же! Я за нее, — Верка вырвалась и плаксиво заморгала. — Чего тебе?
— Чай.
Она швырнула на прилавок пачку чая.
— Соль.
Она молча положила соль.
— Водку.
— Паспорт покажи! — злорадно сказала девчонка. — Указ не читал?
— Сейчас покажу, — пообещал Борька, закипая. Злыдня Верка знала, что водка не для питья — для обмена на патроны и бензин, — И паспорт покажу, и еще кой-чего!
— Так уж и быть. По старой дружбе…
Борька спрятал бутылку в рукав, чай и соль положил за спину, в капюшон, внимательно пересчитал
