тут-то и случилась беда. Загляделся на нее мой батяня да взял и умыкнул ее у деда под прикрытием ночи. Поселился на краю деревни, стал жить да поживать. А нас с мамкой бросил. Дед, бывало, как пьяный напьется, придет к отцу и плачет горькими слезами. «Последнюю, — говорит, — радость ты у меня отнял. Опозорил мою седую бороду». А отец ему отвечает: «Проваливай отседова, старый хрыч. Этот кусок не по твоим зубам…»
— Ты смотри-ка, что получилось, — подивился Ермаков.
— Вот так и получилось. Мать моя на улицу не выходила от такого позора. А я в свою мачеху все камни перебросал. Окна бил, чуть ей глаз не изувечил. Отец колотил меня, как щенка, а я свое продолжал, потому что мать было жалко. Опозорил он нас на весь поселок.
— Да, дружище, родитель у тебя не лучше моего.
— Ты знаешь, меня даже взрослого преследовала позорная отцовская слава. Ко мне все приглядывались, но унаследовал ли я отцовские замашки. Потому я и в свой поселок не хочу ехать. Видеть своего родителя не могу!
Сказав это, Филипп смачно сплюнул и, взмахнув рукой, бросил догоревший окурок. Золотой огонек светлячком нырнул в ночную темноту.
Они долго стояли молча, вглядываясь в тусклые огоньки приближающегося разъезда. Когда разъезд проехали, Ермаков сказал в раздумье:
— Тут ничего не поделаешь. Дети родителей не выбирают. Что попадет. Одного не понимаю: как таким отцам не совестно бросать своих детей? Ведь для сына, скажем, отец-это первый человек на земле. С него сын пример берет. Как же ему в жизнь идти без такого примера?
— Трудное дело. Взять хотя бы Саньку нашего. Душа у него золотая, а недостатков хоть отбавляй. Какой-то он недоделанный-недоваренный. А все почему? Не побывал в твердых отцовских руках, — заключил Филипп.
— И все-таки твой батька честнее моего, — перебил его Иван. — Ушел из дому — и концы в воду. А мой вот снова лезет, душу бередит. О каком-то наследстве в письме толкует, которое всю жизнь копил для меня. Чего ему надо? Небось уж заявился в Ольховку…
— Эка беда! Вышвырнул из дому — и пусть идет, откуда пришел. Потребуется помощь — нас зови.
Филипп хотел ободрить взводного, развеять его печальные думы, но из этого ничего не вышло.
— Не такое это веселое дело — гнать из дому родного отца, — со вздохом проговорил Ермаков и, привалившись плечом к ребру вагонной стенки, долго смотрел в одну точку, будто предчувствуя надвигающуюся на него беду,
II
Деревня Ольховка приткнулась к левому берегу Шилки. К северу расстилаются неоглядные ровные поля, испещренные зелеными колками. По сторонам к деревне подступают заросшие камышом рыбные озера, откуда по вечерам доносятся гулкие стоны таинственной птицы выпи, которую все слышали, но никто из ольховцев не видел. А за рекой, на взгорье, тянутся густые леса, поближе — густо-зеленые, подальше — синие. За ягодой или грибами туда можно добраться лишь на лодках. Но маленьким за реку плыть нельзя: в лесных еланях живет, сказывают, страшный змей полоз, который хвостом может убить парнишку и даже сшибить с ног коня.
В деревне три улочки с самыми неожиданными названиями: Рязань, Кукуй и даже Харбин. В версте от Ольховки вытянулась вдоль берега еще одна улица. Ее прозвали Оторвановкой. Посреди деревни в бывшем поповском доме открыли школу, а напротив, на бывшей кулацкой усадьбе, расположились контора и амбары колхоза «Рассвет».
Дом Ермаковых окружен тополями да ветлами. Огородный плетень спускается вдоль проулка к самой Шилке. В нем — воротца, чтоб носить из реки воду для полива. Зимой плетень заносит до верхушек кольев снегом, а летом он зарастает крапивой да лебедой, обвивается плетями повители с мелкими белыми колокольчиками.
Отец у Ванюшки, Епиха Ермаков, был с виду неказист: ростом поменьше матери, щербатый, с реденькой бородкой и кривыми кавалерийскими ногами. Своего первенца — Ванюшку полюбил до смерти и всякий раз похвалялся им перед соседями, особенно если подвыпьет:
— Сын-то у меня какой! Ходить не умеет, а уж пляшет. Говорить не может, а уж песни поет! Видали вы такого злодея!
Отец рано оторвал Ванюшку от мамкиного подола.
— К мамке не приставай, — говорил он ему, — пущай она с Фенькой возится, потому как они бабы. А мы с тобой мужики и должны делать мужицкую работу. Понял?
Просыпаясь утром, Ванюшка всякий раз спрашивал у отца:
— Папань, кого сегодня делать будем?
Иван помнит, как отец учил его бодаться. Встанут они на четвереньки и бьются лбами, кто кого перебодает. Одерживал верх всегда Ванька — загонит отца в угол и торжествует…
Лет с шести отец стал брать его на пашню. Сам пахал, сеял из лукошка, а Ванюшку заставлял боронить да водить коней на водопой в колок. Бывало, посадит его на Гнедуху и кричит: «Держись за гриву!» Да как хлестнет коня, и тот помчится во весь опор. «Вот так и в жизни бывает, — поучал отец сына. — Сумей удержаться. Жизня, брат, трясет похлеще Гнедухи».
Ермаковым досталась пашня в курганах. Около крайнего кургана стояла избушка, в ней нары с соломенным настилом. Отец был злой до работы — вставал вместе с солнцем, запрягал в плуг лошадей, принимался пахать. Ванюшке не хотелось вылезать из-под теплого тулупа. Лежит, бывало, как сурок. В избушке тихо, пахнет соломой, овчинным тулупом да мышами. Над избушкой жаворонок колокольчиком заливается, вроде бы сигнал подает: «Вставай, дружок! Солнышко над полями взошло, день разгорается!» Выбежит Ванька из хибары и глядит вокруг, вытаращив глаза. Свежевспаханное поле лоснится, будто от жира. По полю неповоротливые грачи прохаживаются. Над черным полем алые курганы поднимаются, все в цветах от подножия до вершины, как огромные цветочные клумбы. Это марьины коренья цветут.
По утрам Ванюшка варил кандер. Кашеварить он научился не сразу. На первых порах были у него промашки: то посолит не так, как надо, то сало пережарит. За каждый промах получал от отца три щелчка в лоб. За самый первый кандер даже подзатыльник схлопотал. Смешно получилось. Запряг отец коней в плуг и наказал Ванюшке: «Разжигай костер да вари кандер. Коли шибко закипит, держи, чтоб не выкипел». Подбросил Ванюшка сухих сучьев, котелок зашипел, пар пошел, и вода через край полилась. Схватил Ванюшка две ложки, прижал их к краю котелка, принялся «держать» воду изо всех силенок. Но кандер из котла все равно ручьем валит. Пришел отец завтракать, а в котле вместо кандера одна пшенка на дне желтеет. «Я держал двумя ложками», — оправдывался Ванюшка. «Дурачок ты несмышленый! — заругался отец. — Кто же кандер ложками держит? Надо было холодной воды плеснуть или котелок приподнять повыше». И дал Ванюшке затрещину. Когда поостыл малость, сказал: «Ты, сынок, не обижайся за подзатыльники. Меня не так били. Видишь, передних зубов нету? Это меня хозяин Митрофан разуважил».
По субботам ездили в Ольховку в баню. В кадушке везли алые цветы — марьины коренья. На дне всегда прыгал зайчонок — подарок сестренке Феньке. Мать принималась вытаскивать из Ванюшки клещей, впившихся в тело. Вытаскивала и причитала: «Не дам я его больше на съеденье клещукам! Что ты делаешь с парнишкой, ирод окаянный!» Ванюшке было больно до слез. Вся спина ныла от струпьев, но он говорил, кусая губы: «Ладно ужо, сидите с Фенькой здеся дома, как бабы, а нам с папаней надо пашню пахать». И они снова уезжали на пашню.
Отец пахал от восхода до заката. А по ночам копался в курганах — все искал клады. Копался, как крот, до изнеможения. И однажды произошло что-то невероятное. Прибежал в землянку весь как будто в лихорадке: трясется, заикается. В руках фуражка с какими-то железками.
— Ванька, про это никому ни слова! — хрипел он, задыхаясь. — Ты слышишь? Задушу, изувечу!.. — Потом захохотал, как сумасшедший, запрыгал по землянке, приговаривая: — Будешь теперь ты хозяином!
