— Видали? На это я вынужден тратить свои последние деньги…
Придется пустить налево часть суммы, которую он хотел израсходовать на предвыборную кампанию. А теперь потратит на аренду корабля.
— Бартоломеу псих. Что выдумал! Просит меня, чтобы на похоронах его тело, видите ли, находилось на борту судна…
Просьба дикая, но Уважайму намерен исполнить ее. А если деньги останутся, он, возможно, прикупит еще и краски, чтобы написать на борту «Инфант дон Генрих». Да только надо ли? Его старинный соперник почти совсем ослеп.
— Так что ж, ваша многолетняя вражда прошла?
Уважайму не отвечает. Только со значением улыбается.
Стряхивает пыль, успевшую осесть на чемоданах, и ставит на один из них ногу. Врач решительно поднимается:
— Извините меня, Уважайму, но мне надо идти… есть дело.
— Я знаю, что за дело.
— Можно вас попросить, чтобы вы постерегли мои чемоданы?
— Ступайте, дружище, я велю кому-нибудь посторожить. И послушайте, что я вам еще скажу, послушайте сердцем: вы не виноваты.
— В чем не виноват?
— Во всем этом.
— Что значит «все это»?
— Все, что здесь случилось с вами, с Деолиндой, с Мундой, с Бартоломеу. Иначе быть не могло. Это жизнь, а от жизни не излечишься.
Португалец сбегает по ступенькам. У него последнее срочное дело. Он не может уехать, не побывав там, где похоронена Деолинда.
— Я пройдусь немного и сразу же назад.
Португалец обманывает: говорит, что хочет проститься с поселком, со своей маленькой Африкой. Машет рукой Администратору и делает вид, что отправляется на рынок. Но когда чувствует, что скрылся с глаз Уважайму, выходит на шоссе и чуть ли не бежит по нему прочь из поселка до столба с табличкой первой остановки. Там он сворачивает к реке и идет, не останавливаясь, до первых могил. Торопливые шаги Сидониу Розы тревожат покой запретного места — немецкого кладбища.
— Я знала, что вы придете.
Голос Мунды не застает португальца врасплох. То, что она здесь, только подтверждает его подозрения. Мулатка сидит на камне рядом с железным крестом. Подойдя, Сидониу видит, что на самом деле это старый якорь. Тут, наверное, могила Деолинды, — думает португалец. — Бартоломеу, стало быть, соорудил на ней распятие из якоря.
Португалец садится рядом с Мундой и слышит, как за кладбищем неторопливо плещет река. На дне долины она растекается в широкую заводь. Это место называют «пуп воды». Никто из жителей Мглы не похоронил бы своих родных во влажной земле, так близко от речного берега. Это кладбище может быть только кладбищем иностранцев, мертвецов, помешавшихся оттого, что не могут найти дорогу домой.
— Это могила моего прадедушки Германа.
— А это могила Деолинды? — спрашивает Сидониу, указывая на ржавый якорь.
— Нет, это будущая могила Бартоломеу.
— Где же похоронена Деолинда?
— Я ведь говорила вам: Деолинда не в земле. Она — тень.
— Скажите, какая могила — ее?
В ответ — мельтешение слов: человек, которого мы любим, похоронен везде. Можно сказать, он никогда не опускается на землю. Мунда замолкает. Тишина вновь разливается океаном между чужаком и мулаткой. Врач пришел проститься, но не находит слов. Положение спасает Мунда:
— У меня не хватает сердца для прощания. И нет слов, чтобы сказать, как я вам благодарна.
— Я ничего особенного не сделал.
— Вы вернули мне Деолинду.
Вдруг пошатнувшись, врач опирается на руку Мунды. Его ладонь замирает на ее талии.
— Вы смотрели на меня с вожделением, доктор Сидониу. Вы возродили во мне женщину через столько лет.
В последние недели она вдруг заметила, что снова красит ногти, мажет губы помадой, воскрешает зеркала, меняя перед ними наряды.
— Бартоломеу заперся в комнате, а я была заперта внутри себя.
Она произносит это бесцветным тоном: похоже, речь уже о прошлом. Давность событий измеряется нашим желанием забыть о них. И она знает, что украшения на ее теле и свет в душе — всего лишь хрупкие воспоминания.
— Я вам рассказывала, как изображала любовниц собственного мужа?
— Почему вы об этом вспомнили?
— Потому что с вами у меня случилось что-то вроде этого.
Вот что произошло: притворяясь Деолиндой, сочиняя любовные письма будущему зятю, дона Мунда так слилась с образом, что у нее у самой, к стыду ее, закружилась голова.
— Я хочу вас, Сидониу.
Португалец молчит, затаив дыхание.
— Вы дали мне волшебное снадобье: я снова стала мечтать.
— О ком вы мечтаете?
— Теперь уже — сама о себе.
Вот-вот стемнеет. Смолкают стрекозы, принимают эстафету лягушки. Первая сова вслепую штрихует сумеречное небо. Португалец признается:
— Завидую сове: она ночью все видит.
— Я не хочу видеть ночью, — отвечает она. — Я хочу видеть ночь.
Она улыбается смущенно, как будто прося прощения: «Я хочу видеть ночь», как в песне поется…
— В какой песне?
— Так, в одной. Вы ее не знаете.
Мулатка тихонько напевает какой-то мотив. Потом привстает, разглаживает ладонями измятое платье.
— Я не мечтала о близости с вами. Мне бы хватило того, чтобы вы смотрели на меня ночью и видели, как я раздеваюсь. Как в песне: в ливне лунного света… раздета…
Сидониу водит носком ботинка по песку. Слова женщины падают к его ногам, разверзая перед ним бездонные пропасти. Мунда прижимается к португальцу и подносит к его губам палец.
— Не надо ничего говорить, доктор. Только обещайте мне одну вещь.
Он поднимает голову, но так и не может понять, которая из женщин мерещится ему за этим голосом:
— Если мой муж завтра утром не проснется, если он уснет навеки, обещайте дождаться меня.
Ему почудилось, будто она добавила: «Вы ведь дождетесь, мой гвардеец?» Почудилось. Но кто знает? Ведь все всегда начинается с ошибки. И заканчивается обманом.
— Уважайму мне многое рассказал.
— Да уж я думаю.
— Много всего печального.
— Да, врать можно и печально.
— Не знаю. Я ему поверил.
— Вы должны забыть. Забыть все, о чем вам рассказывали.
— Забыть? Почему?
— Потому что все это вранье. Земля наша врет, чтобы выжить.
Мунда собирает белые цветы, растущие между могил. Протягивает целую горсть лепестков
