Казалось бы, Гансу и Лизе представлялась прекрасная возможность бежать, однако несчастные попросту не могли выбраться из-под кровати, да что там выбраться, они не могли даже хотя бы немного изменить свои крайне неудобные позы. Им оставалось лишь надеяться на те моменты, когда кто-нибудь из придавивших их солдат начинал ворочаться во сне, это иногда предоставляло им шанс пошевелить затекшей конечностью или слегка изменить положение головы.
Долгие минуты превращались в часы, а Ганс и Лиза все так же оставались погребенными под кроватью. Затем, по какой-то уж там причине, у одного из солдат начался жестокий приступ кашля. Толчки и содрогания его грузного тела доставляли пленникам массу дополнительных, весьма болезненных неудобств, но в конце концов солдат сел, чтобы прочистить горло, и перемещение нагрузки позволило юноше и девушке хотя бы развести свои занемевшие лица. Далее солдат развернулся и опустил ноги на пол, словно намереваясь встать. Теперь он сидел в основном на раме; уменьшение нагрузки позволило Гансу повернуться так, чтобы его собственный вес не так давил на бедную Лизу, которая тем временем чуть сдвинулась к противоположной от солдатских ног стороне кровати — сейчас она меньше боялась быть обнаруженной, потому что второй солдат не подавал никаких признаков пробуждения. В крошечной под- кроватной темнице происходила лихорадочная перегруппировка. Если сравнивать с тем, что было раньше, наступило время благословенного отдохновения; Ганс и Лиза сладко потягивались на манер сытых сонных кошек. Теперь уже Ганс лег снизу, лицом к полу, а Лиза расположилась на его спине, что позволило каждому из них дышать своим воздухом, воздухом, который не был только что выдохнут другим. Им уже казалось, что в этом новом положении нетрудно будет и уснуть, нужно только почесать сперва где чешется да устроить поудобнее руки и ноги.
Но тут так и не вставший солдат рухнул всею своею тушей на кровать, на излишне размечтавшихся пленников снова навалилась двойная нагрузка, к чему они оказались совершенно не готовы. Лиза как раз собиралась почесаться, жестокий толчок застал девушку врасплох, ее рука попала в ловушку, безнадежно застряла в месте, где ей не следовало бы находиться. Лизино плечо болезненно вывернулось, пальцы скрючились и едва не были раздавлены. И ее ногти крепко впились в левую ягодицу Ганса.
Опять наступил момент, когда им обоим полагалось бы громко, дружно завопить от боли. Момент, когда им вроде бы следовало незамедлительно дать о себе знать и сделать попытку как-нибудь объясниться с солдатами. Но они прекрасно понимали, чем грозит им такая попытка, понимали, что крайне неестественное и неудачное положение их тел должно оставаться статичным до того момента, когда какой-нибудь сдвиг на, так сказать, втором этаже сделает возможным его изменение. Однако моменту таковому не суждено было наступить до самого рассвета. На многие часы останутся ее ногти вонзенными в его истерзанную плоть, тем же временем двое пленников погрузятся в тяжелый полусон, навеянный изнеможением столь полным, что оно пересилило все их страхи и страдания.
В конце концов солдаты проснулись и встали. Не теряя понапрасну времени в скромной келье, приютившей их на ночь, они разбудили своих товарищей, и, быстренько пособирав (в полном соответствии с международными законами) все, что было в доме съедобного, или ценного, или интересного в каком- нибудь ином смысле, вся их компания покинула гостеприимный кров (поприветствовав смехом и веселыми криками трупы полковника и старой женщины, так и оставшиеся лежать у порога).
И лишь тогда, когда голоса их стихли вдали, рискнули Ганс и Лиза выскользнуть из-под кровати. Они стояли, глядя друг на друга, их чувства разрывались между ликующей радостью за свои сохраненные жизни и печалью за ужасающие события, невольными свидетелями которых довелось им стать. А затем они обнялись.
К этому моменту каждый из них доскональнейшим образом ознакомился с каждым изгибом, каждой складкой, каждым уголком тела, соседствовавшего с ним всю эту ночь, — но лишь в форме неверной, сплющенной и болезненно искореженной. Это же, новое, их объятие было свободным порывом двух обретших свободу душ, их тела вновь стали друг для друга незнакомыми и загадочными. Ганс осторожно ощупал свою израненную ягодицу. Заметив, как сморщился он от саднящей боли, Лиза рассыпалась в извинениях и высказала готовность приложить что-нибудь к ране для скорейшего ее исцеления. Ганс застенчиво отказался; тогда Лиза сообщила, что она тоже пострадала за эту долгую ночь. Без малейшего смущения она задрала измазанную полковничьей кровью рубашку, и Ганс увидел на ее голом животе яркий, специфической формы синяк. Он удивленно взглянул на свою ладонь, сравнивая форму пальцев с их отпечатком на нежном теле девушки. Затем он без дальнейших церемоний стянул заношенные армейские штаны и до предела вывернул голову, чтобы разглядеть место, где ноготки Лизы, без труда пронзившие ветхую ткань, оставили на его теле аналогичную, правда, более миниатюрную отметину. Болезненная дуга истерзанной плоти. Молочай и подорожник, приложенные Лизой к ей же нанесенным ранам, быстро утишили боль, однако шрам остался навсегда. «Мы оставили друг на друге неизгладимые отпечатки, — сказала она, — и тем породнились ближе любых родственников. Сегодня ты уйдешь искать свой полк, и мы, скорее всего, никогда уже больше не увидимся, но я всегда буду носить эту отметину в память о тебе, и ты тоже меня не забудешь. Ты никогда не познаешь тело какой-либо женщины так же близко, как это, которое ты видишь сейчас, и точно так же ты никогда не приблизишься к сердцу какой-либо женщины так, как ты приблизился к моему».
ГРАФ. Но ведь его полк погиб, да и полковник тоже. Как же тогда сумел он поучаствовать в Брюнневальдской битве?
ПФИТЦ. Он шел по дороге и к вечеру наткнулся на другой полк, где его приняли как героя — ведь он один уцелел в страшном ночном сражении — и взяли на ту же должность полкового барабанщика.
ГРАФ. Как-то мне не верится, чтобы отец рассказывал своему малолетнему сыну такую странную историю.
ПФИТЦ. История необычная, тут я с вами вполне согласен, но ведь и отец мой был человеком весьма необычным. Кроме того, эта история вызывает серьезные сомнения — много позднее, когда я уже вырос, мать безапелляционно утверждала, что ни при каком таком Брюнневальде мой отец не сражался, и еще она как-то сказала, что в самом еще нежном детстве он нечаянно сел на платяную щетку, результатом чего и стала столь необычная отметина на его ягодице. Но ведь родители всегда лгут своим детям, а мужья — женам. Кто знает, где здесь правда, да и вообще — есть ли она здесь. Или — где бы то ни было. Я могу только сказать, что не переживи мой отец эту ночь, чтобы рассказать мне эту историю, я не смог бы родиться, чтобы ее выслушать.
ГРАФ. И все-таки нужно быть крайне безалаберным родителем, чтобы рассказывать своему собственному сыну подобные истории.
ПФИТЦ. Значит, вы предпочли бы послушать другую историю? О том как некий господин поднимается посреди ночи, чтобы облегчиться, и забредает потом спросонья в чужую спальню?
ГРАФ. Вполне извинительная ошибка.
ПФИТЦ. И ложится в постель, даже не заметив, что там уже спит кто-то другой?
ГРАФ. Было очень темно…
ПФИТЦ. В результате чего, когда под утро этот другой, который может быть его собственным слугой, а может и не быть, просыпается, он вынужден мириться не только с жестоким похмельем, но и с видом этого человека, который может быть, а может и не быть его хозяином, громко храпящего в его постели после того, как он прорулил мимо спальни молодой служанки, вызвавшей у него неумеренный интерес?
— А что, прошлой ночью все именно так и было?
Вполне возможно, хотя и тут нельзя ни за что поручиться. Автор в это время спал, так что мы вынуждены воспользоваться свидетельствами Пфитца и графа. Пфитц был пьяный, граф — сонный, да и вообще было очень темно. Нам придется закрыть это дело за невыясненностью обстоятельств.
Глава 9
На следующий день Шенк снова вышел на работу. Картограф все еще чувствовал себя неважно, однако два желания — поскорее увидеть жизнеописательницу и ускользнуть из-под опеки фрау Луппен —
