Они идут бок о бок по длинному коридору, скупо освещенному свечами, закрепленными кое-где на стенах.
ПФИТЦ. Знаете, герр граф, я все-таки надеюсь, что это ваш сон. Было бы крайне удручающе, если бы я мог приснить такое жуткое место.
ГРАФ. Кончай мандражировать, Пфитц. Мы почти уже дошли — видишь, там еще одна дверь.
Открыв дверь, они оказываются в Библиотеке. Перед ними бессчетные, бесконечные залитые ослепительным светом ряды стеллажей, плотно забитых книгами. Стеллажи уходят вверх на необозримую высоту; система веревок и лесенок позволяет карабкаться по ним, как по горным склонам.
ПФИТЦ. Куда вы, герр граф?
ГРАФ. Я хочу завершить свои розыски. Только теперь я осознал действительную причину нашего сюда прихода, да и всего нашего путешествия. Я хочу найти Спонтини.
Граф идет к стеллажам и быстро теряется в их бесконечности.
— Вот теперь-то мы выясним, чей это сон.
Что вы хотите сказать?
— Если мы последуем за графом, значит, его, а если останемся с Пфитцем, значит, он все это приснил.
А если это ваш собственный сон?
— Нет уж, увольте, такой сон мне и во сне присниться не может.
Как только граф сворачивает за угол, кто-то накидывается на него сзади и приставляет к его горлу нож.
ГРАФ. Я вас умоляю! Вы не можете меня убить! Нельзя умереть в своем собственном сне!
НАПАДАЮЩИЙ. Можно, если он последний!
ГРАФ. Вы Спонтини?
Граф освобожден. Он поворачивается и видит нападающего.
НАПАДАЮЩИЙ. Я не Спонтини. И я тоже ищу его.
ГРАФ. Объяснитесь, пожалуйста.
НАПАДАЮЩИЙ. Когда-то нас было десятеро. Затем пятеро, затем двое. А теперь остался один я. Мы искали Спонтини. Мы писали его истории, его фантазии; мы придумывали мифические города и населяли их персонажами, которых могло породить его воображение. Мы упорно его искали. То, чем он был — чем бы он ни был, — являлось общем знаменателем всей нашей работы. Изо всей этой пестроты и сумятицы должен был возникнуть он, Спонтини.
ГРАФ. И все же вы так его и не нашли.
НАПАДАЮЩИЙ. Ему неизменно удавалось скрыться. Сколько раз мы подбирались к нему буквально на расстояние вытянутой руки, но в конечном итоге он снова от нас ускользал. Спонтини неуловим — этим, пожалуй, и ограничивались наши о нем познания; его работы были настолько разнообразны, настолько беспорядочны, что иногда мы начинали сомневаться в его существовании.
ГРАФ. Но ведь вы же сами и писали все эти работы — вы и ваши коллеги.
НАПАДАЮЩИЙ. Вы бы еще сказали, что перо их написало. Человек, водящий пером по бумаге, не более чем проводник мыслей, смысл и происхождение которых непостижимы для него и таковыми пребудут.
ГРАФ. А что случилось с остальными?
НАПАДАЮЩИЙ. Начались споры, сомнения, разногласия; некоторые вообще разочаровались в работе над «Афоризмами» — очень, к слову сказать, утомительной. Каждая книга должна к чему-то сходиться, фокусироваться в какой-то точке, у нас же она бесконечно ветвилась и разрасталась, становилась, по сути, процессом, не подававшим ни малейшей надежды на завершение. Гоняясь за автором, мы находили целый хор вразнобой бормочущих голосов. Складывалось впечатление, что Спонтини так и умрет, не закончив первого своего произведения. К тому же среди вас намечались личные раздоры. Наш председатель молча ревновал свою жену к одному из коллег. По ходу дела я начал замечать, что внутренние противоречия, разрывающие наш коллектив, явным образом сказываются на сочиняемых нами текстах; можно было подумать, что это его, Спонтини, дух оказывает на нас свое губительное влияние. Работа шла из рук вон плохо, и вот однажды председатель собрал нас для серьезного разговора. «Эта история, — сказал он, — может иметь любую из множества концовок. Хуже того, мы все еще не знаем, для кого она пишется, не знаем, где, когда и каким образом должна произойти развязка нашего повествования. Но мне хотелось бы поговорить о трудностях совсем иного рода. Я вижу — с болью в сердце вижу, — сколь пагубно сказываются на нашей работе тщеславие одних из нас и гордыня других, как вязнем мы в трясине эгоизма, своекорыстия и даже прямого обмана. Все мы здесь служим литературе, без нее мы ничто. Так не будем же забывать, что никакая жертва не чрезмерна, если она хотя бы на шаг приближает нас к нашей общей цели.
— Да о чем вы говорите? — прервал его какой-то скептик. — Какая там общая цель, если каждый из нас тянет одеяло на себя, превращая эту книгу в несусветный сумбур. Я предлагаю нам разделиться на несколько подкомитетов. Мы не можем все одновременно работать над Спонтини.
Председатель дал ему выговориться, а затем спокойно ответил:
— Да, я согласен, что Спонтини — автор весьма неординарный и что наша над ним работа полна внутренних противоречий. Но ведь все мы состоим из сплошных противоречий, так что в этом отношении Спонтини живет в каждом из нас.
Кого-то его слова убедили, а кого-то — нет. После долгого неприятного спора группа разделилась. Одни из нас продолжали работать над Спонтини, другие же взялись за новых авторов.
Прошел месяц, и вот как-то вечером, гуляя по пустынной улице, я встретил нашего председателя в виде настолько кошмарном, что я не сразу его и признал; одежда несчастного была в полном беспорядке, руки обильно перепачканы кровью. «Что вы сделали?» — воскликнул я в ужасе, хотя и без того понимал, чья на нем кровь, понимал, что он убил свою жену.
— Вот и конец повествования, — сказал он.
ГРАФ. Какой ужас. Но как же насчет читателя; пришли вы в конце концов к какому-нибудь соглашению, для кого пишется ваша книга, — хотя бы из чисто практических соображений, чтобы придать ей некоторую связность?
НАПАДАЮЩИЙ. Да. Ее зовут Эстрелла. И она была причиной всех этих событий.
— Нет, он лжет!
Успокойтесь, пожалуйста.
— Пустите меня! Пустите, я требую!
Слышен чудовищный рев и удары, подобные раскатам грома. Их сменяет встревоженный женский голос.
Глава 13
Голос этот принадлежал фрау Луппен — ну кто еще мог стучаться к нему ночью. Шенк уснул за столом, так и не написав ни единой строчки.
— Как вы тут, герр Шенк? — спросила она, когда картограф сообразил наконец, что происходит, и открыл дверь. — Я проснулась и вдруг увидела на улице свет, падающий не иначе как из вашего окна, и очень испугалась, не случилось ли с вами чего.
Умозаключение несколько неожиданное, но вполне соответствующее своеобразной и, в своем роде,
