Иван Самойлыч — человек смирный, немножко как бы ушибленный, всего боится, даже роптать вслух не смеет. Но я чувствую, что потребность облегчить душу жалобой все-таки одолевает в нем привычное чувство опасения перед тем, как бы чего не вышло. Слегка понизив голос, с дружески секретным видом, он говорит:
— Помню вот, когда ждали приезда барона Таубе, — уж так мы приготовились, так приготовились… думал, комар носа не подточит! Потому что было уже известно, что генерал серьезный, шуток не любит, кое-где уже предупредил: «у меня веревок много!..» Холоду нагнал… Ну, тут и предписания были уж соответствующие. Наш окружной генерал разослал бумагу: «заведующие училищами при встрече его п — ства должны озаботиться сформированием из учащихся почетных караулов с ординарцами и вестовыми. Напоминаю, что наказный атаман очень доброжелателен к молодежи, которая при въезде в поселение встречает его на конях, а при отъезде конвоирует на некоторое расстояние»…
— Думал-таки я: хорошо бы на конях встретить. Сунулся по родителям — нет: время рабочее, никто не дает лошадей ребятишкам. Ну, нечего, думаю, делать: отшлифую их получше в пешем строю и в словесности, ординарцев-то своих этих… Ну, и приналег на словесность. Все имена и титулы на зубок заставил вызубрить! А это номер, я вам скажу, не из плёвых… Извольте-ка добиться, чтобы мальчугашка не вывихнул языка, без запинки выговорил на вопрос: — кто у нас войсковой наказный атаман? — «Его превосходительство генерал-лейтенант барон Фридрих Фридрихович фон-Таубе»… Вместо «барон Фридрих Фридрихович» он жарит себе барон Фридрихович и — никаких!.. Или не спотыкнись, например, на архиерее; его высокопреосвященство высокопреосвященнейший Афанасий, архиепископ Донской и Новочеркасский?.. Как это залпом-то?..
Иван Самойлыч посмотрел на меня веселым, выжидающим взглядом.
— Вы говорите? а-а! А я достиг!.. А вы что думали, — добился!..
Он мотнул головой сверху вниз — обычный его хвастливый жест. Помолчал, поскреб свою бородку телесного цвета. Вздохнул.
— И все-таки просыпался…
Тон у него стал горестный, но почему-то хотелось смеяться глядя на его сокрушенное, костлявое лицо, сдавленное с боков.
— И срезался-то на пустяке!.. Сперва все шло распрекрасно… — «Кто есть августейший атаман всех казачьих войск»? «Кто у нас военный министр»? Режут мои ребята без запинок, я — просто расту!.. — «А кто у вас поселковой атаман»? — у одного спрашивает. — «Да кто? Трушка Рябенький»… — «Что-о?! Это о своем ближайшем начальнике так выражаться? Г. учитель! это то такое»?.. Ко мне. Маленький такой старичишка, ершистый, шипит, свистит, ногами сучит… Ну, тут уж я в момент — ко дну… Хочу слово сказать, а у меня лишь челюсть прыгает, а выговорить не могу ни звука… Поглядел он, поглядел на меня — не стал добивать: повернулся и пошел. И вся свита за ним… А я с неделю пролежал после такого потрясения…
— Да… Вот пустяк как будто: «Трушка Рябенький»… Полагалось сказать: «урядник Трофим Спиридонов Желтоножкин», а ученик ляпнул попросту, по уличному… А я виноват…
Мы с минуту помолчали. Хотелось мне чем-нибудь выразить сочувствие старому товарищу моего отрочества, но в легкомысленном воображении прыгала его испуганная челюсть перед шипящим генералом, и разбирал легкомысленный смех. И стыдно было, а ничего поделать не мог.
— Вот вы смеетесь, а нашему брату как? — сказал учитель и сам засмеялся смиренным, грустно- покорным смехом: — вот нынешний приказ… самый свежий… Выучить-то я его выучил, проник, а как его выполнить? А ведь с меня спросят?..
Он глядел на меня вопрошающими глазами, ожидая ответа.
— А какой именно приказ?
— Какой? А вот-с, извольте…
Иван Самойлыч сделал торжественное лицо и, как примерный ученик на экзамене, прочитал наизусть быстро и с щегольскою отчетливостью следующее:
— «Главная задача казачьей школы состоит прежде всего в сохранении в молодом поколении казаков воинского духа, унаследованного от предков, утрата которого была бы равносильна уничтожению казачества. Средства, долженствующие содействовать успешному выполнению указанной задачи, суть следующие: необходимость развивать в детях любовь к воинским упражнениям, верховой езде и вообще ко всему, что потребуется от них впоследствии на службе, и — второе — практически знакомить их с улучшенными приемами земледелия, так как от этого зависит их будущее благосостояние, а вместе с тем и исправное снаряжение на службу»…
Он сделал паузу, чтобы передохнуть, и вбок поглядел на меня испытующим оком: каково, мол?
— К концу приказа улучшенные способы земледелия, впрочем, забыты или намеренно отброшены, — вроде как бы для красного словца были она вставлены, — а выдвинуты исключительно верховая езда, строй и парады в высокоторжественные дни. А главное: «приучить детей к дисциплине и развить в них уважение к власти»…
Иван Самойлыч снял свою потертую фуражку и слегка и поскреб затылок.
— Вы скажете: что же тут трудного — развить уважение к власти? Дело законнейшее, — я и сам не какой-нибудь крамольник, понимаю. Человек я — вы сами знаете — смирнейший, против власти рыднуть не смею, не то что… А вот тут, исполняя эти самые приказы, вышел как бы сказать, вроде узурпатора или подрывателя основ… И все оттого, что многоначалие пошло, смешение языков. Кому служить? кого слушать? на какую ногу хромать? — Господь ведает… С введением этого самого потешного дела над школой прибавилась новая власть — военная. И не только генералы и офицеры, но даже и простой урядник — взять хоть станичного атамана — полноправен прервать мои занятия, чтобы произвесть с ребятами репетицию предстоящего парада…
— Вот с таким-то парадом и я влез в кашу. Взяли моих учеников в один табельный день, повели в этот самый парад. После молебствия выхожу из церкви, гляжу: стоит моя школа, Корневич на правом фланге, кругом — зрители: казаки, бабы, ребятишки… Зимнее дело, холодно, поозябли все мои воины, носами всхлипывают, сапожонками сучат. Проходит десять минут, четверть часа — стоят… Никого из начальствующих нет — ни станичного атамана, ни его помощника. Корневич подходит ко мне: — «Примите парад, Иван Самойлыч, а то ребята продрогли». — Да ведь атаману это надо. — «Да, как видать, они в отлучке». — Ну ладно, приму… Застегнул пальто на все пуговицы, подобрал живот, грудь выпятил. — Здравствуйте, дети! — «Здравия желаем, вашбродь»! — С праздником вас поздравляю, с высокоторжественным днем! — «Покорнейше благодарим, вашбродь!..» — все правильно так отвечают, согласно. Одним словом — забавно, хорошо. — «Ну, за здравие Государя Императора — ура»! Прокричали уру. Пропустил их мимо себя церемониальным маршем и — по домам… Думал, что сделал дело патриотическое, так сказать, укрепляющее уважение к власти, однако оказалось совсем другое…
Учитель остановился, поглядел на Корневича и его команду, делавшую плавные приседания, крякнул. Видно, неприятные воспоминания были еще слишком свежи, чтобы можно было ворошить их хладнокровно. Покрутил головой с сердитой досадой.
— На другой день встречаюсь с станичным атаманом — он с придиркой ко мне: — «вы на каком основании приняли парад»? — Как, — говорю, — на каком основании? Детишки поозябли, нельзя же их морозить без конца… Да наконец я — сам коллежский регистратор, кажется, имею право… — «Нет, не имеете»!.. — Почему это? — «Парад только военная власть имеет право принимать»… — Эка, — говорю, — важность!.. — Он и ухватись за это слово: — «а-а, важность? хорошо, посмотрим! доведу об этом до сведения генерала»… — Вот те и фунт, думаю! Дойдет до инспектора, пожалуй — скверно выйдет… И за каким чертом я влез в эту кашу? А я — видите ли — все о переводе в город мечтал и мечтаю… детишки — сами знаете, а жалованья — четвертная в месяц… И инспектор обещал первую же вакансию… И вот… Улыбнется, мол, теперь и перевод мой… вот тебе…
— Подумал-подумал, сел и написал инспектору, так сказать, контр-объяснение… Ну, через неделю получаю бумажку: вызывает инспектор для душевного разговора. Еду ни жив, ни мертв. Однако — слава Богу — обошлось благополучно. Оказалось, атаман-то лишь покуражился, а протокола не сочинил… Напугал лишь, черт!.. А инспектор все-таки внушил: — «не трогайте вы их! свое дело исполняйте, а в это не суйтесь — лучше будет»!..
