– Нет! – воскликнула оскорбленная Гвен. – Я явилась сама по себе, молить тебя...
– О них! – прожгла ее взглядом ведьма. – Ужель у тебя нет никаких полос на спине, никаких шрамов на грудях, где тебе выжгли палачи? Ужель ты не знала боли от их зависти и ненависти, что явилась без принуждения, без уговоров, молить помочь им?
– Да. – Гвен почувствовала, как на нее снизошла странное спокойствие. – Меня дважды бичевали и трижды пытали, и четырежды привязывали к столбу сжечь на костре; и за то, что я жива сейчас и говорю с тобой, мне надо благодарить крошечный народ, моих добрых опекунов. Да, я познала узловатую плеть их страха; хотя никогда столь глубоко, как ты. И все же...
Старая ведьма кивнула, дивясь.
– И все же ты жалеешь их?
– Да. – Гвен опустила глаза, крепко стиснув руки на коленях. – В самом деле, я их жалею. – Глаза ее вскинулись, сцепившись с взглядом Агаты. – Ибо их страх – ремень с шипами, что сечет нас, их страх перед великой тьмой, стоящей за такими силами, как наши, тьмой неизвестности, и перед непредсказуемой судьбой, что мы приносим им. Именно они должны идти по жизни ощупью и всегда посреди кошмара, им никогда не познать звуков любовных, радости полета при луне. Разве нам не следует тогда пожалеть их?
Агата медленно кивнула. Ее старческие глаза заволокла пленка, они глядели в пространство на жизнь, ныне удаленную во времени.
– Так и я думала когда-то, в девичестве...
– Тогда пожалей их, – призвала Гвен, сильно разрывая поводья своего нетерпения. – Пожалей их, и...
– И прости их? – Агата резко вернулась в настоящее время, медленно качая головой, с горькой улыбкой в разрезе рта. – В душе я могла бы их простить. Рубцы и удары, раскаленные иглы, цепи и горящие занозы у меня под ногтями – да даже такое я могла бы им простить.
Глаза ее остекленели, глядя на минувшие годы.
– Но злоупотребление моим телом, моим прекрасным, стройным девичьим телом и моим зрелым расцветшим женским телом все те долгие годы, моей нежнейшей плотью и сокровеннейшей частью моего сердца, терзания этого сердца вновь и вновь, чтобы питать их, их страстный, бессмысленный голод... нет! – Голос ее сделался низким и гортанным – булькающей кислотой, черно-алмазным буром. – Нет, ни за что! Такого я никогда не могу им простить! Их жадности и похоти, их неутолимой жажды! Они приходили вечно и постоянно, входили взять меня и отшвыривали прочь; приходили за моей дрожащей плотью, а затем презрительно отталкивали меня, крича: “Шлюха!”. Вновь и вновь, по одному и впятером, зная, что я не отвергну, не смогу их отвергнуть; и поэтому они все приходили и приходили... Нет! Такого я никогда не смогу им простить.
Сердце Гвен разорвалось, должно быть, это отразилось у нее на лице, так как Агата пронзила ее мерцающим взглядом.
– Жалей их, если тебе так надо, – проскрежетала она, – но никогда не питай жалости ко мне!
Она с миг держала взгляд Гвен, а затем повернулась обратно к котлу, снова взяв свою лопатку.
– Ты скажешь мне, что тут не было их вины, – пробурчала она, – во всяком случае, их вина не больше моей в том, что их жажда толкала их ко мне столь же верно, как и моя принуждала меня принимать их с распростертыми объятиями.
Она медленно подняла голову, сузив глаза.
– Или ты не знала! Гален, кудесник из Темной Башни. Именно ему полагалось бы ответить на мою жажду своей. Величайшая ведьма и величайший чародей королевства вместе, разве такое не самое подходящее? Но он единственный из всех мужчин никогда не приходил ко мне, свинья! О, он скажет вам, что в нем чересчур много праведности, чтобы породить ребенка в таком адском мире, и все же истина в том, что он боится ответственности за того ребенка, коего мог бы породить. Трус! Смерд! Свинья!
Она погрузилась в котел, плюясь и ругаясь.
– Адское отродье, трижды ублюдок, недоношенная насмешка над человеком! Его, – закончила хриплым шепотом она, – я ненавижу больше всех!
Костлявые, узловатые старческие руки так сильно стиснули лопатку, что, казалось, дерево должно сломаться.
А затем она прижала вымазанную деревянную лопатку к впалой высохшей груди. Плечи у нее затряслись от сухих рыданий.
– Мой ребенок, – пробормотала она. – О, мой прекрасный, нерожденный милый ребенок!
Рыдания уменьшились и стихли. Затем ведьма медленно подняла глаза.
– Или ты не знала? – Она резко улыбнулась и в ее слезящихся пожелтевших глазах появился сверхъестественный блеск. – Именно он и охраняет вход ко мне и защищает меня... мой нерожденный ребенок, Гарольд, мой сын, мой знакомый! Таким он был и таким он всегда будет теперь – душой, явившейся ко мне из завтра, что некогда могло бы быть.
Гвен уставилась, словно громом пораженная.
– Твой знакомый?..
– Да. – Кивок у старой ведьмы вышел напряженным от иронии. – Мой знакомый и мой сын, мой ребенок, который в силу того, что он некогда мог бы быть и должен бы быть, пребывает теперь со мной, хотя он так никогда и не родился, никогда не вырастет плоть от плоти моей и не покроет свою душу. Гарольд, самый могучий из кудесников, сын старого Галена и Агаты, несостоявшегося союза; так как души наши давно умерли в нас и лежат погребенные в иле и грязи нашей юности.
Она снова повернулась к котлу, медленно помешивая.
– Когда он впервые явился ко мне много лет назад, я не могла понять.
Честно говоря, Род тоже не мог – хотя и начинал подозревать тут галлюцинации. Он гадал, не могло ли длительное одиночество оказать такое воздействие на взрослого человека – изобретение вымышленного товарища.
Но если Агата действительно верила в этого “знакомого”, то, возможно, эта галлюцинация помогала ей настолько полностью фокусировать свои силы, что извлекала из нее потенциал до самой последней унции. Это могло объяснить необыкновенную силу ее пси-способностей.
Агата подняла голову, уставясь в пространство.
– Сие казалось мне таким совершенно странным, наичудеснейше странным; но я была одинока и благодарна. Но теперь... – ее дыхание хрипело, словно умирающий орган, – ...теперь я знаю, теперь я понимаю. – Она горько кивнула. – То была нерожденная душа, у которой никогда не было никакого другого дома и никогда не будет.
Она совсем повесила голову, все ее тело обмякло от горя.
После долгого промежутка времени она подняла голову и отыскала глаза Гвен.
– У вас ведь есть сын, не так ли?
При кивке Гвен в улыбке Агаты появился след нежности.
Но улыбка эта посуровела, а затем растаяла; и старая ведьма покачала головой.
– Бедный ребенок, – пробормотала она.
– Бедный ребенок! – Гвен с трудом старалась скрыть возмущение. – Почему, во имя неба, старая Агата?
Агата бросила на нее презрительный взгляд.
– Ты прожила детство ведьмы и еще спрашиваешь?
– Нет, – прошептала, качая головой, Гвен, а затем громче:
– Нет! Настал новый день, Агата, день перемен! Мой сын предъявит права на свое законное место в королевстве, будет охранять народ и получать от него заслуженное уважение!
– Ты так думаешь? – горько улыбнулась старая ведьма.
– Да, я верю в это! Ночь ныне миновала, Агата, страх и невежество исчезли в день перемен. И никогда больше селяне не будут преследовать нас в гневе, страхе и бешеной ненависти!
Старая ведьма кисло улыбнулась и дернула головой в сторону входа в пещеру.
– А это ты слышишь?
Род увидел, как Гвен, нахмурившись, повернулась ко входу в пещеру. Он прислушался и уловил тихое,
