колодца, но я не знаю, как я могла бы оказаться в подобной ситуации, если только какой-нибудь маниакальный серийный убийца не бросил меня туда по какой-то чудовищной причине.
Также, когда я говорю, стены пульсируют голубым светом, так что я могу разглядеть комнату около сорока футов длиной. Эти пульсирующие голубые стены покрыты сотнями колбочек, похожих на те, что я видела как-то в телесериале, где один парень был ведущим ток-шоу и работал в звуконепроницаемой кабине на радиостанции или где-то ещё. Они как большие колбочки, всасывающие мой голос, но в то же самое время превращающие звук в голубой свет, чего не происходило в телешоу. Чем быстрее и больше я говорю, тем ярче становится свет, по-видимому, они пульсируют в такт моим словам.
Если вам интересно моё мнение, это необычная комната, но она не ощущается как опасное место. Она даже кажется спокойной, хотя заставляет чувствовать себя почти глухой и делает кожу голубой, как у странных людей на планете, где происходит действие в фильме «Аватар». Я имею в виду, эта комната не такого типа, где ты думаешь о возможности обнаружить мёртвых обнажённых людей, подвешенных на цепях к потолку. В любом случае, масса голубого света горит столько, сколько я говорю, так что я начинаю декламировать пару стихотворений Шела Сильверстейна[64], которые выучила наизусть, и я провожу себя стихами через комнату к большому круглому проходу, через который можно проехать на грузовике «Мэк», если умеешь водить, – я не умею. Я вижу через него жёлтый свет, который вывел меня сюда, как вы помните, и он всё так же далеко, как и был, как если бы двигался от меня с такой же скоростью, с какой я двигаюсь к нему.
Когда я пытаюсь пройти через эту большую круглую дверь, она открывается, больше смахивая на окно, но она не стеклянная. Она холодная и прозрачная, и немного липкая, и когда я пытаюсь отступить от неё, то не могу. Я не замираю как вкопанная, но она удерживает и затем, кажется, охватывает меня, вы можете представить это как нечто, сводящее меня с ума, как будто это вещество замазывает меня прозрачным коконом и душит. Но затем она выворачивается и, в конце концов, становится дверью, и после того, как охватывает меня, вещество раскрывается, и я на другой стороне. Не знаю, не могу точно описать это ощущение. Наверное, это больше похоже на прозрачное вещество, которое заполняет дверной проём, какая-то гигантская амёба, которая засасывает тебя в одной комнате и выплёвывает в следующей, за исключением того, что это, всё же, не так.
Как бы то ни было, в следующей комнате находятся шесть мёртвых людей, все в громоздких белых защитных костюмах, какие вы видите в телевизионных новостях, когда происходит выброс токсичных химикатов или облака из кислотных испарений, или что-то вроде того, что каждый раз напоминает, почему вы не должны смотреть новости. Я выхватываю их фонариком одного за другим. Возможно, это не защитные костюмы, а больше герметичные, похожие на космические скафандры, так как каски не похожи на защитные капюшоны, на самом деле они фиксируются на резиновом уплотнении, расположенном в шейной части костюма. У каждого на спине баллоны с воздухом, как у аквалангистов. Если вы правда хотите знать, то через переднее стекло их шлемов я могу видеть, что осталось от их лиц, и осталось не так много, и они умерли уже давно. Комната с колбочками на стенах была необычной, но нормальной. Эта комната – не нормальная. Она вызывает тревогу, и я целиком покрываюсь гусиной кожей, и затем кто-то говорит:
– Джоли Энн Хармони.
Восемнадцатиколёсник сворачивает на окружную дорогу, я перехожу с обочины на асфальт, стараясь не выглядеть пьяным, вместо этого пытаюсь казаться внезапно заболевшим, как будто бы у меня припадок или инсульт. Большинство людей не испытывают сочувствия к грязным пьяницам, которых может вырвать на них, но они с большой вероятностью с удовольствием окажут помощь опрятному молодому парню, который, судя по всему, случайно попал в тяжёлую ситуацию. К сожалению, я близок к тому, чтобы инициировать превращение этого доброго самаритянина в циника.
Я не претендую на то, чтобы считаться актёром. Поэтому когда я пошатываюсь посередине дороги, я держу в голове изображение Джонни Деппа в роли Джека-Воробья на пути к виселице, в немного пониженной яркости, но не слишком сильно. Я сваливаюсь влево, половина на одном ряду дороги, половина на другом, завалившиеся глаза, а лицо искривлено в агонии, в надежде, что водитель грузовика не увидит во мне грязного пьяницу, кем я стараюсь не казаться.
Когда шипят тормоза, я надеюсь, что моя голова не будет раздавлена колесом тяжеленного длиннющего грузовика. Дверь открывается, и раздаётся лязг, что может быть звуком, который издаёт боковая ступенька для спуска из кабины. Когда водитель спешит ко мне, то издаёт звякающие звуки. Я делаю вывод, что это не Санта-Клаус, то, что я слышу – связка ключей, прицепленная к ремню, а также куча монет в его карманах.
Когда он становится передо мной на колени, он уже кажется Святым Ником[65], однако подстриженный под летний отпуск: его пышные выходные усы и борода – белые, но значительно подрезанные, ниспадающие локоны укорочены. Однако его глаза всё ещё блестят, а ямочки забавные, щёки как розы, нос как вишенка. Его живот не трясётся как чаша, полная студня[66], но он хорошо бы подошёл сейчас для чизбургера, находящегося дальше на стоянке для грузовиков, и затем, непременно, для салата.
– Сынок, – говорит он, – что не так, что случилось?
Перед тем, как ответить, я вздрагиваю, не от боли и не для того, чтобы лучше актёрствовать. В его лице и голосе такая искренняя забота, и он кладёт руку на моё плечо с такой нежностью, что у меня нет сомнений в том, что я решил угнать грузовик хорошего человека. Мне было бы легче, если бы водитель был змееглазым, с лицом, покрытым щетиной, шрамами, с суровым ртом, грубияном-деревенщиной в футболке с надписью «ТРАХНУ ТЕБЯ», с татуировками в виде свастики на руках. Но я не могу продолжать шататься по дороге и бросаться под восемнадцатиколёсники всё утро, пока не найду идеальную жертву.
Я притворяюсь, что мне трудно говорить, выталкивая серию приглушённых слогов, что, по-видимому, должно показывать, будто мой язык в полтора раза толще, чем должен быть. Получается желаемый эффект, что заставляет его приблизиться плотнее и попросить повторить, что я только что сказал, после чего я вытаскиваю пистолет из-под своей толстовки, сую дуло ему в живот и рычу своим лучшим голосом крутого парня: «Ты не должен умереть здесь, это зависит от тебя», однако до ушей доносится такой же крутой звук, как у Микки Мауса.
К счастью, он не замечает плохую игру и не смыслит ничего в темпераменте. Его глаза расширяются, и весь блеск из них уходит так быстро, как бутылка «Севен Ап» испаряется, если простоит на воздухе открытой целый день. Его ямочки уже не выглядят такими забавными; они становятся сморщенными шрамами. Как и бровь, его рот как бы немного приоткрывается, дрожа, когда он говорит:
– У меня семья.
Пока кто-то не проехал, мне нужно покончить с этим. Мы осторожно встаём на ноги, я продолжаю давить пистолетом в его живот.
– Вы должны увидеть своих детей снова, – предупреждаю я его, – идите спокойно к водительской двери.
Он подчиняется мне без сопротивления, подняв руки вверх, пока я не приказываю ему опустить их вниз и держаться естественно, но он не замолкает, бормочет.
– У меня нет детей, которых я хотел, любимых детей, и никогда не могло быть.
– Но вы хотите увидеть снова свою жену, так что будьте паинькой.
– Вероника умерла пять лет назад.
– Кто?
– Моя жена. Рак. Я так по ней скучаю.
Я угоняю грузовик бездетного вдовца.
Когда мы доходим до водительской двери, я напоминаю ему, что он сказал, что у него есть семья.
