Женщина трудной судьбы
Одна девушка любила одного батюшку. И не могла без него жить. Казалось бы, за что уж так его любить? Косматый, какой-то пегий, совсем не красивый. Но она знала, за что. Когда-то, когда девушка училась на втором курсе и только начала ходить в церковь, она случайно попала к этому батюшке на исповедь. И покаялась в пьянстве. Накануне она была на дне рождения подружки, и там все надрались как свиньи, сама она выпила не так уж много, но, во-первых, надо же было в чем-то каяться, а во-вторых, все- таки несколько раз за ночь она бегала попить водичку (сушняк!). А наутро отправилась в церковь. Батюшка не сказал ей, что пьянство грех. Он только спросил ее, какие напитки она пила и на чьи они пили деньги. И это девушку потрясло. Никто никогда в жизни не задавал ей таких вопросов. Казалось бы, ну и что, на чьи деньги? Но девушка увидела в этом отеческую заботу. И полюбила батюшку.
Батюшка все это терпел, однако часто повторял ей, что лучший путь для женщины — замужество, рождение детей. Вскоре девушка и в самом деле вышла замуж за доброго, хорошего человека, компьютерщика, родила по очереди троих детей. Но и батюшку не разлюбила, по-прежнему не могла без него жить. И если он надолго уезжал, тосковала. Любила ли она мужа? Она очень любила мужа. Но еще сильней она любила батюшку. Ведь батюшка открывал ей вещи, о которых не ведал ее муж. По крайней мере, никогда ей не рассказывал. И еще батюшка понимал ее душу, а муж говорил только, что у нее замечательные сиськи, и целовал ее в уголки губ. То есть другая на месте девушки просто расплакалась бы от счастья, но девушка, она же давным-давно тетенька, хотела другого. И вот, с одной стороны, у нее был муж, который работал с утра до ночи программистом, кормил семью и за это требовал от нее в общем только одного, а с другой — был батюшка, негромкое пение церковного хора и неземная радость. Но с первой стороны муж. И тетенька от всего этого ужасно устала. Она оставила троих детей — двух, четырех и пяти с половиной лет. Написала вполне идиотскую по содержанию записку, из которой можно было только понять, что она у всех просит прощения. И скрылась в неизвестном направлении.
Спустя два месяца родные разыскали ее в далеком сибирском монастыре, куда ее охотно приняли, потому что монастырь недавно открылся, полупустовал и очень нуждался в рабочей силе. К тому же, она была москвичка, а это почти как если бы монастырь посетил патриарх. Свое семейное положение тетя, разумеется, скрыла. Но вскоре все обнаружилось. Папа тети, уже пожилой и очень ее любивший, приехал в монастырь, встал перед дочкой на колени, говорил о детях, долге материнства и молил вернуться. Мама просто всхлипывала всю дорогу. Муж остался в Москве с детьми. Игуменья, которой небедный папа для подстраховки предварительно вручил благотворительный взнос, тоже отправляла тетеньку домой. Не из-за взноса, разумеется, а потому что мать троих детей должна быть при детях. И мать троих детей вернулась.
Только какая-то полумертвая. Муж ее, конечно, простил, при встрече нежно обнял и даже заплакал. Дети радовались маме так, что другая бы на ее месте сама уже разрыдалась и все поняла. Но напомним — она была не другая, ее звали Татьяна Александровна Пушкарева, и Татьяна Александровна Пушкарева не разрыдалась. Она всех расцеловала, всем улыбнулась — без всяких слез. После этого Таня пошла заниматься запущенным домашним хозяйством, перегладила гору стиранного, но мятого белья, вымыла полы, сварила суп и вишневый компот, пожарила котлеты. Дети ели и даже не баловались за столом, а только смотрели на маму. Как будто солнышко вернулось в дом. И во всех лицах это солнышко сияло, а в Танином нет. Ей расхотелось быть замужем, расхотелось растить детей, тем более возвращаться на работу, а хотелось только одного — жить тайной жизнью духа и чтобы никто не мешал.
Батюшка снова возник на горизонте, увещевал ее и говорил все положенные в таких случаях слова — об ответственности, кресте, Страшном Суде. В ответ Тане хотелось кричать. Но кричать она не стала. Она стала растить детей, слушать про сиськи и ходить по субботам и воскресеньям в церковь. Так прошел год. На следующее лето она исчезла снова. Ее снова нашли, еще быстрее, чем в первый раз, хотя совсем в другом месте, в другом монастыре. Только на этот раз по дороге домой она сбежала. Просто на станции с длинной остановкой не вернулась в вагон. Без денег, безо всего. Когда ее все-таки поймали и привезли домой, детей она не узнала, мужа тоже, а вместо этого встала в коридоре на четвереньки и залаяла. Дети засмеялись, а взрослые отвезли Таню в сумасшедший дом. В сумасшедшем доме ее долго лечили, делали уколы, вели с нею психотерапевтические беседы, и она в общем пришла в себя. Но с тех пор была уже малость странненькой, в семью так и не вернулась, поселилась при церкви (той самой, где служил ее батюшка), в крошечной комнатке без окон, стала уборщицей, все время что-то тихо бормотала про себя, иногда как-то жалко поскуливала. Хотя полы мыла очень чисто, и подсвечники у нее блестели.
Бывший Танин муж нашел детям другую мать. Старшие помнили и прежнюю маму, сначала спрашивали, но им сказали, что мама превратилась в собачку и живет теперь далеко-далеко, а вместо себя прислала новую маму, очень добрую. Новая и правда была хорошая, дети быстро ее полюбили, вскоре у них родился новый братик. Так прошел двадцать один год. Таня сильно сгорбилась, смотрела в землю, по- прежнему бормотала, по ночам из комнатки был слышен тихий плач.
Некоторые стали почитать ее за блаженную и даже спрашивали, как им быть в жизни. Но в ответ Таня только улыбалась ненормальной улыбкой, а если это не помогало, гавкала. Батюшка, с которым Таня больше не говорила, а лишь брала у него благословение, за это время сильно сдал, стал белый как лунь и ходил теперь чуть прихрамывая (артрит). Танины дети с Божьей помощью выросли и с мамой с тех собачьих пор так никогда и не встречались.
Но однажды, когда младшая Танина дочка возвращалась с работы, к ней подошла пожилая горбатая женщина в черном и спросила ее имя. Девушка ответила. Тогда женщина, на вид немного безумная, улыбнулась, и девушка увидела, что глаза у женщины очень ясные и видят ее насквозь. Женщина отдала девушке два конверта, сказав, что один конверт для нее, но открыть и прочитать его можно не раньше сегодняшней ночи, а другой надо отнести вечером вон в тот двухэтажный дом рядом с церковью (женщина показала на далекий крестик среди высоких зданий) и отдать такому-то хроменькому батюшке. После этого женщина поцеловала девочке руку и пошла прочь. Девушка немного оторопела, но все-таки сделала так, как просила ее эта ненормальная. Просто из сострадания, девушка была незлой.
Вечером хроменький батюшка открыл свое письмо, а девушка прочитала свое. Письма были короткие и очень похожие. Таня писала, что сегодня в ночь Бог возьмет ее душу, и просила молиться за нее. Она признавалась дочери, что та ее дочь, просила прощения, а батюшке — что только два года назад победила «боль любви» к нему и именно ради этой победы взяла на себя подвиг юродства. Наутро Таню нашли в каморке мертвую, на коленях перед иконами.
Барышня-крестьянка
Слава Сорокин сильно страдал от одиночества. Он, конечно, ходил в церковь и все такое, но там как-то не удавалось ни с кем сблизиться. Так всё в основном «Спаси Господи», «С праздником» и «Со святым причащением», благочестивыми улыбками-поклонами и оканчивалось. И Славик грустил. Новых православных друзей он не приобрел, от институтских товарищей тоже как-то отстал, у них были другие интересы. Только с одним пареньком из параллельной немецкой группы, Лешей Пирожковым, Слава иногда делился своими бедами. Главной же бедой были, понятно, не товарищи, а отсутствие в Славиной жизни женского общества. В институте все девчонки курили, ходили в мини-юбках и казались Славе слишком развязными, а в церкви, наоборот, юбки были слишком длинные, платки на глаза, и вроде б уже не подступиться. Слава просто не знал, что делать. А ведь ему уже стукнуло 20.
И вот однажды Леша Пирожков признался Славе, что по ночам подрабатывает в одном приличном клубе охранником, и в этом клубе есть такая специальная служба, девушки на любой вкус... Слава только руками на Лешу замахал: «Это проститутки, что ли?» — «Да даже не проститутки, а просто...» — ответил Леша несколько неопределенно. Но Слава снова повторил: «Мне нельзя, я в церковь хожу, ты что?» Леша уговаривать его не стал, а только заметил, что пилиться с девушкой не обязательно, можно просто
