горячей водой.
«Всё временно…» – подумал я о немощных, уходящих из жизни людях, о длящихся более месяца забастовках, о звонке хозяина дома для престарелых, и снова о медицинской сестре Алисе, у которой был широкий нос и плохо причёсанные волосы.
Алиса снимала комнатку в доме напротив, а своего у неё не было ничего: ни семьи, ни постоянной работы, ни даже ванной… Как-то, стоя возле здания почты, мы немного разговорились, и она записала на клочке бумаги свой телефон. Я мысленно отметил, что у неё некрасивые руки.
Я посмотрел, как льётся из крана горячая вода, и, подумав, что у меня есть хотя бы своя ванна, вернулся к телефону.
– Привет, Алиса, это говорит доктор Грин!
– А, доктор!
– Ты чем-то занята?
– Сижу!
– Просто сидишь?
– Сижу на стуле и пытаюсь ни о чём не думать!
– И я… Я тоже пытаюсь… Тебе не холодно, Алиса?
– Терпимо! Правда, у меня небольшой насморк.
– Это ужасно! Насморк может привести к самым печальным последствиям…
– И даже?..
– И даже!..
Алиса немного помолчала, потом весело спросила:
– Доктор, как вы считаете, мой нос могут отрезать?
– Ни в коем случае!
– Но как же быть с моим насморком?
– Я уже принял меры!
– Приняли меры?
– Я приглашаю тебя к себе, в ванну!
– В ванну?
– А почему бы нет? Знаешь, когда за окном темень и дождь, то нет ничего лучше, чем…
– Но, доктор…
– Что, Алиса?
– Мне бы не хотелось, чтобы вы подумали, что…
– Что, Алиса, о чём я не должен подумать?
– Понимаете… Я женщина вовсе не такая…
– Конечно, Алиса! Ты женщина вовсе не такая… Так ведь и я мужчина вовсе не такой…
– Ладно, доктор, я подойду… Ради моего носа…
– Конечно, Алиса, подходи! Дверь я оставлю открытой…
…Алиса нагнулась, потрогала в ванной воду и, не глядя на меня, быстро разделась.
«Какая худая, – подумал я, – худая и некрасивая!»
– Вы только не подумайте, доктор… Я женщина не такая… – заговорила Алиса. – Знаете, доктор, когда жизнь столь несправедливая и когда приходится месяцами получать пособие по безработице, то иногда ты готов упрятать себя даже в ванне с водой… Знаете, доктор…
– Знаю!.. – я увидел, как от горячей воды и от пара раскраснелись её плечи, и подумал, что ничего об этой женщине не знаю и ничего знать не хочу. – В холодильнике я припрятал вино!
– Предлагаете пить вино? – спросила Алиса.
– Почему бы нет? – ответил я. – Мы сможем сидеть в ванной, наполненной горячей водой и пить холодное вино!
По лицу Алисы скользнула тень озабоченности.
– Доктор, я никогда не пила холодное вино в ванной.
– Когда жизнь такая несправедливая и когда приходится месяцами не работать, то… – я вышел на кухню, чтобы принести бутылку портвейна и два бокала.
– За что пьём? – спросила Алиса.
– Не знаю! Просто будем сидеть в горячей воде и пить холодное пиво.
Алиса пожала плечами. Она пила вино маленькими глотками, и её нос стал, кажется, ещё шире, а на её плече, чуть вздрагивая, весело перекатывались капельки воды. Наклонившись к плечу, я слизал несколько капель.
– Ты плачешь? – спросил я, заметив возле широкого носа Алисы слезинку.
– Нет, – сказала Алиса и закрыла глаза, – никогда!
Я молча взял из её руки недопитый бокал и поставил его на пол возле ванной.
– Я вам нравлюсь? – вдруг спросила Алиса.
– Не знаю, – признался я. – Над этим не думал.
– Думали! Вы знаете!..
– Что я знаю?
Алиса открыла глаза и проговорила:
– Вы знаете, что я вам не нравлюсь.
Я не ответил.
И вдруг Алиса спросила:
– Доктор, как вы считаете, сочувствием насытиться можно?
– Наверно! – сказал я. – Наверно, в какой-то мере…
– Вы так считаете?
– Да!
– И я – да! И я так считаю…
Я поднял голову. Под потолком покачивалось серое облачко пара.
– Отогрелась? – спросил я.
– Конечно! Мне, пожалуй, уходить пора… – Алиса одевалась так же торопливо, как и раздевалась.
Я подумал: «Всё, что ни скажу этой женщине, всё, что сейчас ни сделаю – всё будет походить на бессмысленный поиск цветка в поле, которое давно уж залито асфальтом».
Перед дверью Алиса резко остановилась.
– Поцелуйте меня, доктор! – сказала она.
Я поцеловал и спросил:
– Ну, как?
– Терпимо! – ответила она.
– Ты ведь не думаешь, что я…
– Нет, доктор, я не думаю, что вы…
– Так уж, Алиса!..
– Да, доктор, – Алиса коснулась дверной ручки, – так уж!..
Мальчики и девочки
Давиду Юделявичусу
Лихорадочно прижимаю лицо к подушке, опасаясь упустить сон о птицах, но сон вдруг исчезает, а, вместо него, возвращается боль в спине и постоянное напоминание о моей сиротливой жизни. Когда умерли родители, я этого не ощущал; ощущение сиротливости пришло позже, когда не стало моего сына. Он был замечательным парнем и чудесным сыном. Он был тридцать четыре года чудесным сыном. Когда самолёт с моим мальчиком разбился по пути в Индию, мы с женой пытались сделать такого же парня снова, но через два месяца опухоль сожрала у жены печень.
Проглатываю обезболивающую таблетку и иду на кухню, где у плиты возится мой квартирант Рон. У него сыновей нет, у него одна лишь дочь, которая живёт с мужем в Канаде. Лет сорок назад Рон учился в американском колледже и, играя в бейсбольной команде, славился тем, что был единственным белым и единственным евреем одновременно. Потом он много лет работал экономическим советником в крупной фирме по изготовлению сыров и вновь прославился, на этот раз тем, что сумел довести фирму до полного разорения.
– Привет! – говорю я Рону.
– Жри! – в ответ отвечает он и ставит передо мной тарелку с чем-то непонятным.
– Это мне? – уточняю я.
– Жри! – повторяет Рон. Всю свою жизнь он страдал недержанием: в юности – недержанием мочи, позже – спермы, а постоянно – недержанием языка. – Прожёвывать не обязательно!
– Выходит, мне подавиться?
– Если не можешь иначе…
Приподнимаю тарелку и сбрасываю её содержимое в мусорный пакет.
– Лучше выпьем! – предлагаю я.
И тут в дверях возникает Эвелина. Она живёт этажом ниже, и у неё тело беспредельной ширины.
– Мальчики, – сообщает она, – я влюбилась!
– Снова? – вздрагивает Рон.
– Что значит «снова»?
– Год назад ты влюбилась в усатого гитариста! – напоминает Рон.
– Я оставила его, как только обнаружила, что усы он подкрашивал…
– А полгода назад ты влюбилась в меня!
– Это была досадная ошибка…
– Вся твоя биография – это бесконечная цепь досадных ошибок…
– Мальчики, на этот раз моё сердце… – Эвелина, подхватив мою руку, кладёт её к себе на грудь. – Вот, убедитесь!..
– Колотится! – говорю я, долго не убирая руку.
– Я такая счастливая! – шепчет Эвелина, грубо сбрасывая с себя мою руку.
Рон, скорбно склонив голову, выдавливает из себя:
– Позволь выразить мое искреннее…
– Спасибо, мальчики! – говорит стоящий в дверях монумент. – Вечером спуститесь, пожалуйста, ко мне – я устраиваю смотрины… Кстати, будут девочки. Некоторые даже ещё свободны…
Мы низко кланяемся, и я мысленно пытаюсь определить размер Эвелининых трусиков.
– Ну, – говорю я, возвращая Рона к столу и доставая из буфета рюмки, – за дело!
Первая рюмка за то, чтобы ночи не казались нам такими длинными, а потом мы пьём за счастье Эвелины.
Вдруг Рон считает нужным сообщить, что любовь – это всего лишь то, что, случайно застряв в глазах, позже вытекает из той штуки, которая под животом.
– В твоих глазах, – замечаю я, – уже ничто, кроме соринок, застрять не может…
Горько улыбнувшись, Рон возглашает:
– Тебе пить, не закусывая, не следует…
– Мне не следует многое! – киваю я. – Особенно мне не следует по утрам просыпаться…
Рон отворачивает голову и задумчиво глядит в окно. Я наполняю рюмки снова.
Вечером мы спускаемся к Эвелине.
– Мальчики, знакомьтесь! – Эвелина подводит к нам своё последнее счастье.
Этот парень многие годы выдавал на почте заказные письма и бандероли, и теперь он, скорее всего, на пенсии.
– Очень приятно! – говорим мы с Роном.
– И мне! – пенсионер, изобразив на лице задумчиво-сладкую улыбку, наклоняет голову и почему-то прячется за Эвелину.
– Развлекайтесь, мальчики, присматривайтесь к девочкам!.. – говорит Эвелина и, нащупав у себя за спиной жениха, отходит с ним в сторону.
Возле окна, на сильно продавленном диване, сидят три девули. Две из них были, безусловно, изготовлены ещё в начале прошлого века, а третья – вероятно, во время всемирного потопа.
Мы с Роном занимаем стратегически удобную позицию – как можно ближе к столику с напитками – и наблюдаем за тем, как бывший работник почты пожимает гостям руки и сладостно улыбается.
– По-моему, он не из тех, кто читает газеты, – предполагаю я. – Человек, читающий в наш век газеты, улыбаться не станет…
Рон не слушает меня, он кивает на ту, которая из периода всемирного потопа.
– Девуля, – шепчет Рон, – не сводит с тебя свои катарактические глазки. Что бы это означало?
Я объясняю:
– У девочки изысканный вкус!
Рон широко раскрывает рот, собираясь, видимо, сказать в мой адрес какую-нибудь гадость, но я подзываю Эвелину и спрашиваю:
– Неужели ты всё ещё веришь в любовь?
– А вдруг!.. –
