свалками вперемешку с лоскутами то ли полей, то ли огородов, купами больных деревьев, терриконами, изрезанное во всех направлениях загаженными речушками и балками. Это была — Зона, здесь даже ворона не могла высмотреть себе поживу, если не была местной, здесь ориентировалась только крыса, выросшая в этом мусорнике. А в этой зоне, примыкавшей к посту с востока, можно было укрыться от наблюдения сверху и, зная ходы, выйти из десятикилометровой зоны прочесывания за двадцать минут — если использовать лошадей. Пост был атакован в сумерках, при низкой облачности и сильном боковом ветре — вертолеты прибыли не через 8, а через 24 минуты. Машины поднятой по тревоге охраны аэродрома сразу встали у взорванного моста — в семи километрах от места событий. Войска из города не прибыли вообще — руководство посчитало, что вертолетного десанта вполне достаточно. Один из вертолетов разбился, зацепившись за высоковольтную опору. Остальные, высадив десант, веером ринулись на перехват — но лошади уже четыре минуты уносили всадников, вне пределов видимости того звена, которое полетело в правильном направлении. В воздухе над аэродромом что-то вспыхнуло. Опускалась ночь. Когда, оставшиеся в живых десантники, приблизились к форту, там ничего уже не было слышно, кроме треска огня. На них уставились одиннадцать голов, насаженных на колья, воткнутые в землю, в носу у каждой висел жетон с личным номером. Сильно воняло паленым мясом. Горело одиннадцать сваленных в кучу тел, обезглавленных и политых бензином.
Получив сигнал, охранники из аэропорта развернулись и помчались назад. Но их помощь была уже не нужна. Не нужна была и помощь медиков — никого не осталось в живых в обломках «боинга», рухнувшего в окрестностях аэродрома, не дотянув до посадочной полосы. А в двух километрах от охраняемой зоны аэродрома догорал в посадке «газ» с надписью «аварийная» на борту и трубой от использованной ракеты внутри, а сумасшедшие кони, пренебрегая правилами игры, уносили всадников через шахматную доску полей, насквозь пронизывая ограничительные линии лесопосадок. Глава 32
- Я их не люблю, — сказал он.
- За что? — спросил Большой Бум.
Они сидели в павильоне во дворе усадьбы и пили великолепный кальвадос, почти черный от выдержки в настоящей дубовой бочке, не чокаясь и закусывая его салом с хлебом.
- А ни за что, — ответил он. — Я мог бы привести тысячу причин и аргументировать их очень логично. Но формальная логика не имеет никакого смысла на войне. В счет идет только результат. А результат определяется количеством ума и количеством злости, которое ты в него вкладываешь.
- Ум — это и есть логика, — возразил Бум.
- Ничего подобного. Логика ограничивает ум. А то, что большинство людей называет умом — это просто хорошо подвешенный язык.
- Неправильно говорите, — Бум смущенно ухмыльнулся и потер подбородок, ему было неудобно возражать начальству, но он был честен от природы и притом, странное дело, совсем не глуп.
- Неправильно? Разве мы не правильно рассчитали атаку на блокпост? Но мы погнали лошадей, когда можно было и не гнать, и Макс свернул себе шею оттого, что лошадь попала ногой в кротовину, которая могла там оказаться в любом случае.
- Это случайность.
- Конечно, случайность. Вся наша жизнь — случайность. Нам кажется, что мы ограничиваем случай, поверяя ее логикой, но это самообман. Мы просто перенаправляем вектор случая в сторону, где уже не можем ничего предвидеть — ногой в кротовину.
- Нельзя не планировать операции.
- Нельзя. Нельзя не думать. Нельзя не жить. Но жизнь работает не по законам нашего думания, вот в чем дело. Мы ищем потерянные часы под фонарем. Находим, если они там есть. И не находим, если их там нет — но продолжаем искать. Это и есть процесс логического мышления - всегда искать под фонарем.
- Фонарь, что ли, разбить? — ухмыльнулся Бум и плеснул себе в рюмку.
- Тогда ты или ослепнешь, или научишься видеть в темноте.
- Я уже видел, как вы двигаетесь в темноте, — серьезно сказал Бум. — Очень впечатляет. Мы бы налетели на тех желто-синих баранов и заплатили жизнью, если бы вы не унюхали их с расстояния в пятьсот метров. Откуда они взялись, гады? Что они там вообще делали?
- Они перегружали ящики из одной машины в другую, ты что, не видел?
- Нет. Мне бы ваше зрение. Этому можно научиться?
- За все надо платить. Я заплатил тем, что не различаю в темноте, где бараны, а где волки. Вот почему я не люблю американцев. Не потому, что они хуже или лучше наших баранов, наши бараны намного опаснее, чем их волки. Я не люблю их за то, что они есть, и не имею причин врать себе, придумывая обоснования.
- Поэтому вы отрезаете им головы? — помявшись, спросил Бум.
- Нет, не поэтому. У меня нет к ним ненависти. У меня есть трезвый расчет. Американцы более других привыкли к безнаказанности. Испанца, не говоря уже о чехе, дома будут гнать, как гниду, если он убьет здесь ребенка. А американца никто не осудит. У них другие стандарты для других народов. Та же психология, что и у цыганского племени. Только это цыганское племя не такое бесшабашное и разрослось до масштабов империи. Американский индивидуализм — это миф. Их там всех делают на конвейере. И они привыкли безнаказанно убивать, зная, что империя защитит. Вот почему их надо приучать к персональной ответственности за содеянное — это касается любого солдата, который надевает форму, как маску демона, принимающую на себя моральную ответственность за зло, — но американца это касается более других. Сильные мира сего придумали форму, чтобы превратить своих солдат в легион демонов, но американцу форма нужна менее других — он и так безлик и бесстыден. Поэтому, он должен увидеть свое лицо, надетое на кол. Террор — это очень действенное средство ведения войны. Страх парализует, и страх учит быть человечным — демон не боится ничего, для людей бесчеловечность и сила — это синонимы. И они совершенно правы. Человек, имеющий совесть и страх Божий — не имеет силы, чтобы творить зло. А творение добра никогда не считалось силой между людьми. Они так ничего и не поняли в учении своего Спасителя, и никогда не поймут. Они всегда будут кричать
- «Иди!» — если на Голгофу идет кто-то другой. Потому что добру можно научить только злом, а не жертвой. Человек должен увидеть свое лицо воздетым на кол — без масок — и устрашиться. Террором пропитан весь Старый — и верный — Завет, — он усмехнулся. — Бог- Отец применял террор на каждом шагу, приучая людей к страху Божьему — правда, у него ничего не вышло. Зато люди научились у Бога нагонять страх на других. Террор потерял актуальность с изобретением средств массового уничтожения и снова обрел ее в эпоху локальных войн. Но, чтобы быть действенным, террор должен быть адресным, бомба в автобусе — это удар судьбы, людей не испугать таким террором. И ничему не научить Освенцимом и Хиросимой — они уже забыли и то и другое. Но могу тебе сказать, как бывший мент, что человека можно довести до петли — простыми угрозами по телефону в адрес его семьи. И если кто-то убьет твоего соседа за невозвращенный долг, и ты увидишь этого соседа в луже крови на лестничной площадке — ты никогда в жизни ни у кого не займешь ни копейки. Я не могу достать маму и папу американского солдата — даже по телефону. Я не могу взорвать его детей - хотя и сделал бы это с удовольствием. Но я могу насадить на кол самого американского солдата — пусть платит за всех: и за своих, и за моих. И вот когда американский солдат увидит другого американского солдата, насаженного на кол, а лучше, — подвешенного за яйца, вот тогда он тысячу раз подумает, прежде чем нажать на курок и пристрелить бабку с коровой на обочине дороги или раскатать танком по асфальту пацана на велосипеде. Конечно, он будет топать ногами, сжимать кулаки и кричать о мести — для публики. Конечно, он возьмет жетончик на память — так делают в кино все американские герои. Но я-то знаю, что теперь он будет бояться, я видел таких, как он, и размазывал их по стенке, когда он еще не родился. Все люди таковы.
- Кроме вас? — осторожно ухмыльнулся Бум.
- Кроме нас, — широко ухмыльнулся он в ответ. — Меня никто не может испугать, потому что я боюсь сам. И мой великий страх не допускает ко мне все мелкие человеческие страхи.
- И чего же вы боитесь? — спросил Бум, посерьезнев.
- Бога, — ответил он.
