сказал, что много слышал о подвигах Старчака и очень рад счастливой возможности побеседовать со столь отважным человеком.
— О русских парашютистах, — сказал майор, присаживаясь на стул рядом с койкой Старчака, — о русских парашютистах мы самого высокого мнения еще с тридцать шестого года. Некоторые наши военные обозреватели считают, что именно парашютисты, числом в две тысячи, спасли Москву в октябре прошлого года. Старчак улыбнулся.
— Хороша была бы Москва, если бы ее спасение или падение зависело от двух тысяч парашютистов!.. Нет, ваши обозреватели ошибаются. Столицу нашу спас весь наш народ.
— У нас это называется фанатизмом, — медленно подбирая слова на чужом для него языке, сказал майор. — Когда здравый смысл подсказывает, что сопротивление бесполезно, надо складывать оружие. Логика войны должна торжествовать, как и всякая другая логика…
— К чему вы это говорите? — спросил Старчак.
— А вот к чему. На протяжении этой войны ваши солдаты не сдавались там, где логика, здравый смысл, благоразумие — все говорило, что сопротивление бесполезно… Что это, как не фанатизм, слепая вера?
— Извините, нам такая логика не подходит, — ответил Старчак.
Майор грузно сидел на белом больничном стуле, далеко выставив свои ноги в щегольских, не форменных ботинках. Брюки цвета хаки были тщательно отутюжены, и складка четко отграничивала на них свет и тень.
Старчак внимательно посмотрел на майора и сказал:
— По-вашему — фанатизм, по-нашему — любовь к земле, на которой вырос и которую возвеличил трудом. Любовь к стране, где ты — полный хозяин и ответчик. Вам, господин майор, этого не понять, хотя и вы по-своему любите родину…
Майор пожал плечами:
— Собственно говоря, мы здесь не для того, чтобы обсуждать причины поражения немцев под Москвой, предоставим это будущим писателям.
— Если мы не объясним эти причины, историкам будет нелегко, — возразил Старчак. — Ну, да ладно… Что вас интересует?
— Меня интересует — у вас, кажется, это называется обмениваться опытом, меня интересует, как вы использовали трофейное оружие. Как обучали личный состав, как планировали обеспечение боеприпасами?..
— Мне кажется, — сказал Старчак, — что этот вопрос не совсем ко времени, и поэтому я не смогу ответить.
— Почему? Союзная армия хочет знать, каким образом действуют ее друзья.
— Прежде чем говорить об использовании трофейного оружия, надо попытаться захватить его, а союзная армия ждет, когда будет пришита последняя пуговица к парадным брюкам последнего барабанщика.
— Зачем так резко? Мы пришли как друзья. У нас общие идеалы…
— Идеалы!.. А сквозь снега наша армия идет в одиночку. Идеалы…
Врач, видя, что Старчак с трудом сдерживается, вежливо напомнил посетителям.
— Больной устал.
Майор поднялся со стула и стал для чего-то застегивать пуговицы белого халата:
— Верю в ваше скорое выздоровление. Надеюсь еще услышать про смелого командира русских парашютистов. Честь имею, господин майор!
Когда гости ушли, врач сказал Старчаку;
— Нельзя так. Надо как-то деликатней, дипломатичней, что ли. Неприятностей не оберешься. Все же союзники…
— Не бойтесь, милый доктор, никогда ничего не бойтесь!..
— Они подарки вам принесли — шоколад, шпроты, вино, — вспомнил врач. — Я сейчас пришлю с санитаркой.
. — У меня все есть — вон сколько понатащили. Отдайте-ка английские дары другим раненым. По своему усмотрению.
Когда врач вышел, Старчак — впервые за все эти дни — поднес ко рту гармонику, подарок Ивана Бедрина, и стал наигрывать какую-то мелодию, в которой переплетались грусть и надежда…
Койка стояла у самого окна, и Старчак видел черные ветви, уже стряхнувшие с себя снег, видел серые сникшие сугробы. И ему вспоминались белые декабрьские и январские снега там, в тылу…
Пятого марта Старчака навестил Андрей Кабачевский. После зимних рейдов он стал капитаном.
— Ну, Иван Георгиевич, есть для тебя подарочек.
Старчак усмхнулся.
— Девать их уже некуда.
— Как знаешь…
— Ну ладно, выкладывай.
— Сегодня освобожден Юхнов… В полночь будет об этом в сводке.
— Открой, брат, окно, — попросил Старчак.
— А не заругают? — покосился на дверь Кабачевский.
— Я отвечаю!
Кабачевекий соскоблил ножом замазку и распахнул окно.
И сразу же ворвался в палату холодный влажный воздух, прогнав прочь больничные запахи и заставив трепетать занавеси.
— Значит, перезимовали, — сказал Старчак. — Весна…
Лишь поздней осенью, и то на костылях, вышел Старчак из госпиталя.
Но, он добился, чтобы ему разрешили полеты.
— Только уговор, — сказали в штабе, — никаких прыжков!
Иван Георгиевич вновь стал готовить парашютистов к рейдам в тыл врага и сам неизменно сопровождал своих воспитанников. Четыреста часов провел он во время войны в полетах над территорией, занятой врагом.
Еще одна цифра. Он подготовил столько парашютистов, что из них можно было бы создать не один отряд, подобный тому, каким он командовал в Юхнове. Ну, а как насчет прыжков? Ведь в сорок девятом году Старчаку присвоили звание заслуженного мастера спорта, неужели только за довоенные успехи?..
Среди снимков, которые я видел у Старчака, мое внимание привлек один. Здесь запечатлен Старчак после прыжка с парашютом.
Купол еще не погашен, и парашютист, несколько откинувшись назад, старается сохранить равновесие.
— Давно фотографировались? — спросил я.
— Уж и не помню, наверно, еще до войны…
Зато Наталия Петровна рассказала все.
— Он уже после госпиталя прыгал, с его-то ногами! Это не снимок, а настоящей фотообвинение. Попало ему как следует, а дома я добавила. Еще оправдываться вздумал, что высота небольшая. Как будто я не знаю, с какой высоты прыгают…
Старчак вынужден был сказать правду. Он просил лишь, чтобы я не писал об этом прыжке.
Но ведь цель автора — поделиться с читателями всем интересным в жизни героя, и я долго доказывал это Старчаку. — Ладно, — согласился он, — только не расписывайте.
И чтобы нечего было «расписывать», не сказал больше ни слова о своих прыжках с парашютом.
Новые встречи
