— Здорово, молодец! — приветствовал его Гуртьев. — Ты, говорят, вчера отличился.
Дятковский чуть заметно пожал плечами: мол, ничего особенного. Не желая бездельничать, он примкнул к пехотинцам и вместе с ними отражал фашистские атаки. Во время одной из них тяжело ранило командира роты старшего лейтенанта Серова. Дятковский под сильным огнем противника вынес с поля боя раненого Серова.
— Как старший лейтенант, жив? — спросил комдив.
— Был жив, когда сдавал его санитарам, — отвечал Дятковский.
— Ну вот что, друзья, дело нам предстоит трудное, — сказал Гуртьев и объяснил задачу.
Ночью Чередниченко, Перов и Дятковский подползли к танку № 374 и занялись его ремонтом. Работали тихо, чтобы не спугнуть противника. Впрочем, утром не стоило соблюдать тишину: на нашу передовую налетели неприятельские «юнкерсы». Без минуты передышки, стая за стаей, они бомбили расположение дивизии сибиряков. Грохот стоял такой, что не только стук молотка, но и грома не расслышишь. И ребята трудились не покладая рук: пока шла бомбежка, нечего опасаться. И получилось странное. Улетели «юнкерсы», и Чередниченко с сожалением вздохнул: трудно, мол, теперь станет работать Темп ремонта замедлился. Но все же дело двигалось. Вечером у ремонтников кружились головы, от жажды пересохло во рту, потрескались губы, голоса охрипли.
Вечером под грохот очередного артналета Чередниченко проверил механизмы и, убедившись в их исправности, отправился в штаб дивизии.
— Товарищ полковник, ваше приказание выполнено, танк номер триста семьдесят четыре к бою готов, — отрапортовал лейтенант, войдя к Гуртьеву.
— Ну это ты зря, ведь стрелять-то он не может, — подзадорил его полковник.
Чередниченко смущенно потупился, как бы чувствуя себя виноватым в том, что до конца не доведено такое хорошее дело.
— Не горюй, что надо — то сделано, — улыбнувшись, заметил комдив, — нам сейчас важно другое.
И, склонившись над картой, стал объяснять задачу.
— Пойдете один, будете прикрывать пехоту, танк врагам не сдавать, — сказал он в заключение.
Немцы прекрасно знали танк, который только что отремонтировал Чередниченко. Эта машина причинила им много неприятностей. Совсем недавно, удачно прорвавшись через передний край, она подмяла шестиствольный миномет, вывела из строя одну вражескую батарею, подавила два пулеметных гнезда и уничтожила взвод эсэсовцев. На обратном пути танк был подбит, но успел развернуться лобовой частью к врагам, как бы вновь готовясь к бою. Да так и застыл, круто накренившись башней к северу. Немецкие автоматчики побывали здесь и убедились, что их недавний враг вышел из строя.
На следующий день, едва закончилась восьмичасовая бомбежка с воздуха и стихли артиллерийские налеты, гитлеровцы ринулись в атаку. Они бежали мимо поврежденного танка, не обращая на него внимания. И вдруг мертвец ожил. Гневно взревел мотор. Повернулась башня, и танк, лязгая и гремя гусеницами, грозно двинулся с места. Гитлеровцы замерли от изумления. В этот момент батальон чамовского полка бросился в контратаку. Впереди него неожиданно даже для наших бойцов, как бы возглавляя атаку, шел воскресший танк. Ворвавшись в фашистские цепи, он давил, гнал, сеял панику.
Наконец враги опомнились и открыли ураганный артиллерийский и минометный огонь по машине Чередниченко, но та продолжала наступать. Но вот снаряд попал в гусеницу. Последний разворот — и танк своим громадным корпусом загородил пробоину в заводской стене, лишив противника одного из выгодных рубежей.
Чередниченко был ранен, но успел выскочить на землю и благополучно дополз до наших окопов. Из госпиталя он снова вернулся в дивизию, но уже в качестве механика. На его груди горел орден Красного Знамени. В дивизии танкист вступил в партию.
Это случилось так. Однажды утром по блиндажам, вырытым под высоким волжским берегом, разнеслось:
— Свирин пришел, Свирин!
Появлению комиссара дивизии были рады все. Веселый, жизнерадостный, всегда, как говорится, «в форме», он умел одним своим присутствием вселять в людей бодрость. А последнее было, пожалуй, едва ли не самым главным в те дни.
Крепко сложенный, но чуть-чуть сутулый, не то от возраста, не то от многих вражеских пуль, сидевших в его теле, он прошел в землянку, в которой что-то ремонтировал Чередниченко.
— Ну как, готов? — улыбаясь спросил Свирин.
— Так точно, товарищ батальонный комиссар.
— И отлично. Тогда идем на КП.
Они вышли. Вокруг, как всегда, все грохотало, но Чередниченко не обращал внимания ни на падающие поблизости мины, ни на свистевшие над головой пули. Его глаза горели, в них жили и радость, и гордость, и волнение.
Партийное собрание, состоящее из трех коммунистов и двух кандидатов, было необычайно коротким. Оно рассмотрело заявление Чередниченко, а затем все по очереди пожали ему руку.
Хочется рассказать еще один эпизод, свидетельствующий о том, как во время самой битвы наши бойцы воспитывали друг друга.
В первые дни наступления, уже после занятия нами немецких окопов, мне довелось побывать в полку, которым командовал майор Чамов, и встретиться со старыми знакомыми — Багровым и Верхововым.
Светало. Бойцы разбрелись по гитлеровским блиндажам и осваивали новые помещения. Увидев меня, они обрадовались.
— Товарищ капитан, к нам милости просим. Перекусим вместе, — пригласил Верховов.
«Перекусить». Я невольно усмехнулся. Только сейчас вспомнилось, что я уже почти сутки ничего не ел.
— С удовольствием.
— Тогда входите, входите, — заторопился Верховов, — покормим знаменито. Правда, трофейным. От хозяев кое-что осталось, только уж не откажите перевести, что здесь написано.
И ефрейтор расставил передо мной штук десять банок с консервами, среди которых оказались разные деликатесы, вроде омаров, анчоусов, неаполитанских сардин. Мы их с аппетитом отведали.
Сержант неожиданно спросил Верховова:
— А письмо мое у тебя цело?
— Какое письмо?
— Да вот то, которое я тебе перед началом атаки дал, когда мы на всякий случай записками менялись.
— Как же, вот оно, — отвечал Верховов и вынул из папки сложенный вчетверо небольшой лист бумаги.
— Тогда прочитай сам, — предложил Багров.
— К чему?
— Читай, читай вслух.
Делать нечего. Верховов развернул бумагу и удивленно посмотрел на своего друга.
— Так здесь же ничего не написано, — ничего не понимая, прошептал он.
— Дай я прочитаю то, что не написано, — предложил Багров и, помолчав, произнес: — Помни, ефрейтор, в бою от товарища тебе не следует отставать. А ты, брат, отстал. Писать же мне, родной, нечего. Умирать до Берлина я не собираюсь.
Бывший парикмахер слегка покраснел.
— Да разве за тобой угонишься, ты ведь страха совсем не знаешь. Ничего. Как-нибудь в другой раз от тебя не отстану, — заверил он.
…Посещала нашу передовую и любовь.
В дивизионной аппаратной однажды вышел небольшой скандал. Мою телеграмму передали с опозданием. Почему? Обратился к начальнику штаба. Полковник Тарасов вызвал телеграфистку Надю К. и проверил ее журнал. Выяснилось, начальнику артиллерии она передавала вне очереди.
