надобности. Религиозные догматы во многих странах развивались на основе и в угоду национальному величию или выживанию, да и религиозная стилистика зачастую не только внешний показатель национального своеобразия. Может быть, у христианских народов, вне учета различных христианских конфессий, слитность религиозного и национального несколько затушевана. Но у евреев она настолько на поверхности, что большая часть человечества по другому нас и не воспринимает.
Если это верно для наших дней, то оно тем более верно для эпохи римского господства и европейского средневековья, когда христианство из кожи вон лезло, чтобы укрепить себя в роли самого лучшего, самого правильного и самого передового учения!
Еще более велика роль идейности в иудаизме, обращенность которого к сознанию, в связи с особой концепцией принципиально нематериализованного Бога, значительно превалируют над непосредственной чувственностью. Идейное богатство Торы по своей глобальности и глубине не имеет себе равных.
Именно Тора на протяжении веков притягивала к себе самые пытливые умы различных вер и философских направлений; именно она произвела на свет два новых вероучения: христианство и ислам; именно она породила утонченную и необыкновенно развитую систему многочисленных эзотерических идей, собранных в знаменитой Каббале, очень популярной и поныне, в особенности, среди интеллектуальных снобов и людей, увлеченных тайным смыслом вещей и явлений; наконец, именно она открывала возможность интерпретировать себя в согласии с познанием светским (см., к примеру, учение Маймонида, пытавшегося примирить Тору с Аристотелем).
Идеи, идеи и идеи. Тора вся в идеях. Причем на первом плане — идеи политические и идеи национальные, которым, собственно, она и обязана своим происхождением.
Будучи конгениальным организатором и знатоком социальной психологии, Моисей прекрасно понимал, что только суровое и мудрое слово может объединить кочующие толпы народа, сдержать их непокорный темперамент и повышенную природную тягу к своеволию, а также выстоять в бесконечных войнах с соседями, которыми особенно славился весь древний мир.
Это слово он и принес нашим предкам и под угрозой жесточайших наказаний заставил их его принять. Века потребовались на то, чтобы Моисеев Закон сросся с евреем в единое нерасторжимое целое. Каждый раз, когда народу приходилось худо — то ли из-за поражений в войнах, то ли из-за несговорчивости отдельных колен, то ли из-за неурожаев или эпидемий — духовные лидеры народа объясняли это как Божью кару за забвение заповедей Торы, как нарушение договора с Ним.
Постепенно это сознание вошло в плоть и кровь, стало второй натурой — и этнической идентификацией еврейства стал иудаизм. Еврей стал набором предписаний и запретов, т. е. единицей сугубо идеологической.
Безусловно, это объединяло, вносило нравственную дисциплину и развивало национальную гордость, особенно необходимую для укрепления сравнительно молодого государства. Однако, наряду с пользой, это обстоятельство было чревато и совсем неизбежной, до времени скрытой, но, так или иначе, опасной тенденцией. Тенденцией к фанатизму, к неспособности на социальную гибкость и простой, житейский, человеческий артистизм.
Иосиф Флавий приводит потрясающего трагизма эпизод. Только что назначенный на пост прокуратора Иудеи Понтий Пилат приказал привезти ночью в Иерусалим изображения императора. «Когда наступило утро, иудеи пришли в страшное волнение… усматривая в нем нарушение закона; ожесточение городских жителей привлекло в Иерусалим многочисленные толпы сельских обывателей. Все двинулись к… Пилату, чтобы просить его об удалении изображений из Иерусалима и об оставлении неприкосновенной веры их отцов. Получив от него отказ, они бросились на землю и оставались в этом положении пять дней и столько же ночей, не трогаясь с места. На шестой день Пилат сел на судейское кресло и приказал призвать к себе народ, чтобы объявить ему свое решение; предварительно он отдал приказание солдатам: по данному сигналу окружить иудеев с оружием в руках. Увидя себя внезапно окруженными тройной линией вооруженных солдат, иудеи остолбенели при виде этого неожиданного зрелища. Но когда Пилат объявил, что он прикажет изрубить их всех, если они не примут императорских изображений, и тут же дал знак солдатам обнажить мечи, тогда иудеи, как будто по уговору, упали все на землю, вытянули свои шеи и громко воскликнули: скорее они дадут убить себя, чем переступят закон» («Иудейская война», в дальнейшем — «ИВ», Кн. 2, гл. 9).
Что это? Героизм? Подвиг?
Да, героизм. Да, подвиг. И это признал сам Понтий Пилат, не испытывавший, понятно, особых симпатий к осточертевшим ему иудеям с их вечными причудами. Признал и отступил, «пораженный этим религиозным подвигом» и «отдал приказание немедленно удалить статуи из Иерусалима». Конечно, он вскорости взял свое с лихвой, и в другой аналогичной стычке с непокорными иудеями хорошенько их порубил и покромсал. И в этом вся суть.
Есть героизм, без которого не прожить ни одной нации, и есть безрассудство маньяка-самоубийцы, одержимого преданностью своей идее в такой степени, что он готов защищать ее в любых обстоятельствах и любой ценой. К несчастью нашему, в нашей древней истории таких сверхпатриотов оказалось намного больше, чем позволяли устои страны и нации.
Для доказательства обратимся к наиболее кризисным эпизодам нашей истории.
Лиха беда — начало
Между возвращением евреев из четырехсотлетнего пребывания в Египте и вышеописанным подвигом прошло, примерно, 1200 лет. Это были века становления нации и укрепления идей иудаизма. Собственно, с прихода на землю Ханаанскую — с этого, как оказалось, судьбоносного эпизода
Земля обетованная представляла собой узкую полоску, служившую коридором для крупных воюющих стран и окруженную множеством мелких враждебных друг другу народов, племен, городов-государств, которыми буквально кишел в ту пору Ближний Восток. Вместо рек молока и меда — пустыня.
Но и этот клочок земли, несмотря на обещание Всевышнего, никто на блюдечке подносить не собирался. Пядь за пядью ее приходилось отвоевывать в нелегких сражениях. Воинственность, бесстрашие и жестокость к врагам были главными источниками выживания для всех народов региона, в том числе, и для евреев. Так что представлять себе нашего предка в виде робкого, забитого, плутовато-трусливого человека, каким его сделала позднее «местечковая» диаспора, нет никаких оснований.
Иосиф Флавий следующим образом описывает одну из первых побед евреев над ханаанянами: «Их стали убивать не только на улицах, но и в домах, и не было пощады никому, и погибли все, не исключая женщин и детей. Весь город наполнился трупами, и никто из жителей не избежал смерти. Затем евреи зажгли город и окрестные селения… Все, что в городе уцелело от огня Иисус (первый государственный предводитель еврейства, назначенный на эту должность умирающим Моисеем — Л. Л.) велел истребить и провозгласил проклятие против всех тех, кто когда бы то ни было вздумал бы вновь отстроить разрушенный город» («Иудейские древности», в дальнейшем — «ИД», кн. 5, гл. 1).
Крайняя жестокость, не правда ли? Но она ничем не отличала евреев от других народов этой эпохи. Отличие было лишь в одном: в провозглашении проклятия тем, кто попытается восстановить город. Это трудно постичь. Ведь город уже ваш, на вашей уже земле! Почему же не позаботиться о нем хотя бы после победы?
В какой-то мере здесь можно допустить некоторый перегиб в исполнении запрета на иностранное как ритуально нечистое, связанного со страхом перед идолопоклонством — этим вечным бичом чистоты иудаизма. С большей же уверенностью можно судить об этом, если взять более общий план.
Мы сталкиваемся здесь (правда, еще в зародыше) с тем чисто еврейским феноменом, когда идея Бога догматизируется настолько, что становится выше практических соображений. С самого начала завоевание и строительство страны проходило у возвратившихся из Египта евреев параллельно (если не сказать, на базе) со строительством и укреплением теоретических основ веры.
Помимо военной победы над местными жителями, надо было преодолеть их духовные (или бездуховные, на взгляд пришельцев) ценности и образ жизни, которые характеризовались
