человечка была путаная; это была смесь из детских розовых сказок и поздних, старческих страхов, беспощадных, как убийцы. О н о имело видимость самого Скутаревского, но в преуменьшенных до карикатуры размерах; о н о носило его пиджак, его рыжеватую бородку; его забрызганный веснушками лоб. Теперь о н о вышло из комнаты Сергея Андреича, угловато порхая, цепляясь за вещи, которые тревожно звенели, о н о подвигалось, о н о шествовало со стиснутыми кулаками в направлении ее комнаты, на разгром и разорение ее бесценных фарфоров и хрусталей. И точно в подтверждение, внезапный дребезг посуды за дверью оглушил ее. Она распахнула дверь: горничная с белым лицом взирала на разлетевшиеся по полу черепки.
— У меня гвоздь в каблуке… я об ковер… — бормотала она.
И хотя мадам готова была избить ее жестоко, по-мужски, все же с облегчением притворила дверь. Звук струился тише; он выражал сожаление и, может быть, какую-то искалеченную надежду; наверно, вот так же — робко, на ощупь — пробовал свое изобретение, фаготного предка, тот самый феррарский каноник… Но девушка не воротилась ни к ночи, ни на следующее утро; возможно, она отыскала утерянную семерку. День случился суетливый, клочковатый по впечатлениям, и вся суетня его не вела, собственно, ни к чему. Потянуло в баню, но Матвея Никеича опять не оказалось на законном месте: слухи об избрании его в высокую должность подтверждались. Удовольствие беседы по поводу мировых загадок не состоялось; он сидел в одиночестве на высоком полке и растерянно думал, что только у огня, равная воде, имеется такая же очистительная способность. В мокрых ступеньках безнадежно мерцала отраженная ноябрьская белизна… крыши за окном стояли вновь запорошенные снегом. Очередная лекция прошла вяло, это был скучноватый раздел о гиперболических функциях. К себе в учреждение он попал лишь к сумеркам, и, когда несколько месяцев спустя попытался восстановить подробности этого исключительного дня, в память ему приходили лишь незначащие мелочи. Стучали во дворе плотники, производившие перестройку флигелька для Черимова; потом всплыло сияющее и потерянное одновременно лицо Ханшина, у которого родился сын несколько неожиданной для родителей масти, — радость отца была единственным способом скрыть замешательство перед фокусом природы; потом неожиданно предупредили о посещении замнаркома. Сергей Андреич положил трубку с удовлетворением: визит начальства приходился вовремя.
Тот приехал через час, когда Скутаревскому уже надоело ждать; он вошел быстро, окруженный секретарями, улыбающийся и по-военному четкий. Церемониал их знакомства был пересыпан краткими, ни к чему не обязывающими любезностями. Замнарком был молодой, в новой должности ходил всего лишь месяца два, и ему было нелегко вести беседу с человеком, который говорил с Лениным. Позже, когда все уселись, дело пошло быстрее. Гость делал вид, что заинтересован работой института вообще, но так случилось — разговор пошел лишь по линии собственной работы Скутаревского. Было очень тихо, секретари сидели выпрямленно и неподвижно; из нижнего этажа доносилось сухое пощелкивание энергии: в изоляторной лаборатории били очередную сотню изоляторов. Недружелюбно косясь на секретарей, которые что-то записывали, Сергей Андреич вполголоса рассказывал о принципах, на которых строил разрешение задачи.
— Вам, конечно, известны работы Александерсена и Тесла? — перебило начальство, и с удивительной приятностью сошло с его уст знаменитое имя радиста.
— Да, их опыты глубоко поучительны. Хотя я считаю, что Мейснер и Арко ближе к успеху.
И опять тянулась длинная, неразборчивая для постороннего лекция о свойствах высоких частот; формулы переплетались сложными шестернями; длиннейшие периоды, насыщенные ужасными математическими иероглифами, чередовались с определениями, звучавшими как заклинания. Сергей Андреич усердствовал, точно замнарком обязан был, несмотря на свой возраст, знать все это; Сергей Андреич вел его по самым сучковатым дебрям, как бы указывая: «Вот видишь, я ничего не скрываю, но раз уже приехал проверять, на что тратятся деньги, так держись!» Молодое начальство успело прославиться скупостью, и было полезно между делом нажать в самое его болезненное место. Черимов, который присутствовал при свидании, несмело догадывался, что директор намеренно прячет под научным шифром какую-то основную сущность своего открытия. Ему показалось также, что высокий посетитель то дремлет, то теряет терпение; глаза его отяжелели, выправка утратилась, и он курил папиросу за папиросой, чтоб выдержать до конца взятый им стиль почтительного внимания.
— Что такое феддинг, простите, Андрей Сергеич? — пошевелился он наконец.
— Это… замирание волны в атмосфере, — жестко усмехнулся Скутаревский.
— В общем, я… понял. И вы скоро надеетесь произвести пробу, Андрей Сергеич?
— Я полагаю, через месяц вчерне закончится монтаж.
— Отлично… Что вам потребуется для этого? Я имею директивы, Андрей Сергеич, всемерно идти вам навстречу.
Скутаревский развел руками:
— Совсем немного. Поле в тридцать — сорок квадратных километров и ну… хорошая, без лишних глаз, ночь. А вообще требуется немало. Нас загрузили уймой работ, а смету оставляют прежней. Об этом я буду ставить вопрос особо. Может быть, товарищам угодно будет пройтись по институту?
— Если вы позволите, Андрей Сергеич…
— У меня довольно трудное имя… так что зовите меня лучше по фамилии, — сказал Скутаревский, вставая и косясь на смущенного секретаря.
…Домой он отправился только к вечеру. Машина стала на ремонт, — он шел пешком. И вот здесь, при слиянии двух переулков, Скутаревский увидел ту, мысль о которой не покидала его все эти дни. Она ждала у самого подъезда дома, где жил Скутаревский; ждала, видимо, не первый час, с отчаянием заглядывая во все проезжающие автомобили. У нее был вид провинциалки, заблудившейся в большом городе. Скутаревский подошел к ней сзади, когда она, держась за металлические поручни, почти с отвращением глядела на пестрые, дородные сокровища в витрине овощной лавки. Она узнала его по отражению в стекле перед собою и растерянно обернулась.
— Ну, нашли вы свою семерку? — спросил он, строго уставляя на нее палец.
Она молчала, опустив руки, застигнутая врасплох.
— Давно вы тут?
Она молчала. Он понял что-то и подергал свою бородку.
— Я задержался… всё заседанья.
— Я проходила мимо… — торопливо начала она.
— Да, да, конечно! — Он удивленно втянул воздух. — Чем это пахнет от вас… миндалем? Вы ели миндаль? — И вдруг догадался о самом главном: — А вы вообще ели что-нибудь сегодня?
Она виновато засмеялась, ежась от снежного ветра, который за поворотом так и играл мелкими вихорьками.
— Я разговариваю сегодня не с первым, но вы первый спросил, хочу ли я есть.
В этот поздний час возвращалось со службы чиновное племя. Скутаревского и девушку толкало людским потоком, разъединяло, они поминутно меняли места. И уже один, со странным лицом в виде дубового листа, даже остановился, живо заинтересованный неестественными выражениями их лиц.
— Пойдемте все-таки, — сказал Скутаревский и заранее отыскал в кармане ключ.
И снова они поднимались молча, как в заговоре. Беспричинный стыд связывал их крепче всяких признаний. Жена, точно ждала за портьеркой, вышла навстречу.
— Вот отыскал беглянку, — развязно сообщил Сергей Андреич.
Анна Евграфовна ответила, не разжимая губ:
— Ну и отлично. Я вам накрою сейчас; мы уже отобедали… — Она ушла и больше не показывалась.
Величайшая суматоха охватила Сергея Андреича; размашисто, куда-то торопясь, он опустошал буфет и все подряд, без разбора выставлял на стол; никто не узнал бы его в этой новой роли. Надо же было накормить голодного, иззябшего человека.
— Тут есть телятина холодная… девушкам телятина полезна. Еще рыба… несколько затейливого цвета. Хм, рыба хороша при насморке. Потом коньяк… — Он одумался и спрятал бутылку на прежнее место. — Вы ешьте, слушайте. Я совсем разучился говорить с голодными. На голодного нельзя кричать…
Она подняла глаза:
