уходил. Следовало открыться много позже, уже после переезда Скутаревского на новый парадиз, когда он испил бы хоть глоток от сладостей уединенья. Теперь оставалась единственная возможность всучить эти деньги зятю — признавшись, что промышленника Жистарева уже не существует на свете. Но тогда пропадала бесплодно золотая эта дробь и весь предварительный умысел, хитроумный, как охота с флажками… Тут Сергей Андреич поднял взгляд и понял, что черный испытующий глазок, чуть расплющенный веком, принадлежит именно Петру Евграфовичу; лицо шурина было асимметрично, одновременно лицо пройдохи и мудреца.
— Если тебя затрудняет расписка, можно обойтись и без нее… Дрогнувшим голосом пробасил он; басил, — значит, все еще сердился. — Мне достаточно твоего слова…
— Нет, ты погоди, — молвил рассудительно Сергей Андреич, откладывая в сторону перо. — Кажется, я раздумал брать эти деньги… кажется.
— Как, ты отказываешься от квартиры? — вяло спросил стрелок, который стоял на номере. Он дышал тяжело, неравномерно: зверь уходил, охотник понимал это, и становилось скучно.
— Нет… но я, знаешь ли, обойдусь.
И, намелко разорвав записку, вспомнил очень своевременно, что Черимов уже давно ждет его дома. Поспешность, с которой он стал прощаться, показалась Петрыгину просто неприличной:
— Оставайся хоть чай-то пить. Не берешь денег — ну и черт с тобой: в другом месте достанешь. А такого меду… Эх, оба мы старики, а о ревматизмах-то еще и не поговорили!
— Нет уж… там у меня, дома, делегация еще ждет, забыл совсем.
Он лгал, не заботясь о правдоподобности: лишь бы выбраться из болота; он лгал, — он уже перешагнул, зажмурясь, через то красное и спутанное, что громоздилось на воображаемых рельсах… Уходя, он оглянулся в последний раз. Комната была квадратна и казалась нежилой. Тусклый свет еле пробивался сквозь матерчатый абажур. Мертвый корректный человек внушительно смотрел из рамы вослед уходящему, и у Скутаревского надолго осталось клейкое впечатление, точно спина его измазана известкой. Вот тогда- то, на его удачу, точно дождичком спрыснуло, и подвернулись сани, нагруженные яблочным ароматом.
Глава 19
Женя скоро ушла. И как только остались одни, Черимов прямиком пошел на беседу, которая вдруг по наитию пришла ему в разум. Долго и сперва беспорядочно он вьюнил по околицам и начал издалека — о той же сибирской торфянке, но с тем различием, что секреты были, хоть и без его помощи, уже разгаданы. Пожалуй даже, секрет разгадался сам собой: крайние, почти штурмовые формы принимала в стране классовая борьба. Правда, многое объяснялось пока или дурачеством, или анекдотическим головотяпством, которое, конечно, также входило в организованный план интоксикации народного хозяйства. Черимов выразился приблизительно так:
— Я уловил наконец то, на что вы намекали тогда Кунаеву, Сергей Андреич. Я выверил все и нашел ту дырку, куда частично утекала наша энергия и деньги. — Слово «я» прозвучало здесь множественно. — Все расчеты и варианты в сметном и материальном планах были составлены теоретически правильно, но у меня имеется целая вереница особых фактов, которые я могу представить в любое время. А если принять во внимание, что Брюхе дал некоторые указания… — и стал закуривать, и спички у него не зажигались. «Этими вещами не шутят, товарищ!» — строго вставил Скутаревский и сам удивился, как искренне это у него вышло. — …дал указания на Ивана Петровича, который является частым гостем Петрыгина…
— …и вашим! — вставил еще Скутаревский; он ничего еще не знал о происшедшем мордобое.
Возможно, Черимов и впрямь не слышал его реплик.
— Арсений же доводится племянником инженеру Петрыгину и, больше того, по службе подчинен ему.
— А я ему довожусь отцом. А вы мне приятелем, как преждевременно толкуют некоторые. А Матвей Никеич дядькой вам… Этак вокруг земного шара объехать можно в поисках злодея, молодой человек.
— Арсения видели в театре с одним дипломатическим, так сказать, человеком.
Скутаревский вспыхнул:
— Вы… вы сами следили за ним, товарищ заместитель мой, или поручали третьему лицу?
Как бы утеряв свою дерзость, Черимов угрюмо разглядывал рыжие, всегда рыжие ботинки Скутаревского. Глупо было рассчитывать на интимную близость с этим тяжеловесным чужаком. И не то чтоб обида, а просто стыдно ему стало за прежнюю искренность, которая родилась в его неизвращенном сердце. Потом, прищурясь, он перевел глаза в окно, но скулы его дрожали.
— Я ничего не покрывал, — глухо сказал Скутаревский. — Мнение свое я записал особо.
— Да, но вы зашифровали его… чтобы впоследствии иметь отговорку.
— Чушь! — завопил Скутаревский, сжимая кулаки. — Вздор… я только не делал выводов, но это мое человеческое право.
И хотя бесконечно тошны были Черимову такие собеседованья, он шел на все, только чтоб добиться уверенности в чистоте самого Скутаревского.
— Давайте в упор, лицо на лицо, Сергей Андреич!.. Думаете, меньшая на вас лежит ответственность, чем на мне? Потомками с вас спросится больше, потому что вы можете больше, и вы это знаете. Я говорю на том самом языке, на котором вы настаиваете. И кроме всего… — он усмехнулся почти вызывающе, — вы достаточно скомпрометированы в глазах всей этой шпаны своей работой для советской власти. А ведь всегда труднее платить по запущенному счету.
— Я не понимаю, — заворочался Скутаревский, увертываясь от пронзительной этой откровенности. — Я хочу сказать, например, что всего полтора часа назад я сам был у Петрыгина, имейте это в виду. — Все недоставало в разговоре какой-то последней точки, и он с маху поставил ее: — Вы сознательно включили в эту темную… да, т е м н у ю цепь Арсения?
Подтверждалась давняя черимовская теория: старая мораль, основанная на рабском, нечестном сострадании к человеку, весь комплекс старинных и ложных представлений о дружбе, родстве и общественных отношениях мешает Скутаревскому вести свою, правильную, линию в этом деле. Порою трудно приходилось старику, как четвероногому — сразу ходить на двух, и вот, вглядываясь в учителя, почти шептал ему ученик: «Смелее, милый… сегодня ты еще споткнешься, но завтра это станет твоим рефлексом». Теперь все становилось ясно: «Сын мой, он сын мне и даже больше, чем я сам…» кричали сухие, скоробленные листья по осени, скутаревские слова.
— С Арсением я буду говорить особо, если он захочет. Сперва я хотел о вас. Передавали, что вы собирались опротестовать станцию?
— Да… но, к сожалению, я мало смыслю в этом деле.
— А если бы вы, при равных условиях, были в партии? — резво бежал Черимов, и собеседник одышливо следовал за ним.
— Но я и не состою в партии.
— А почему, что вам мешает? Вот Петрыгин, например, подал же заявление о приеме.
Скутаревский дико взглянул на Черимова; теперь он сидел весь накренясь вперед, точно врытый в землю по пояс, он рвался из нее наружу. Чаще, чем могли предположить окружающие, он задавал себе тот же вопрос, когда пускался в некоторые мысленные странствия за пределы своего ремесла. Должно быть, в том и состоит трагедия всякого учителя — с радостью и ужасом взирать на опережающего и вот уже ведущего ученика.
— Не принимайте, не надо… гоните его! — Он спохватился и закусил губу. — Я могу отвечать только за себя. Видите ли, для вас смолоду не было другого пути; для меня же э т о только завершение огромных бурь, смещений и катастроф… которые, черт возьми, может, и не произошли? И потом, разве вы думаете, что партбилет оправдает мое научное бесплодие? Он сводил проблему опять-таки к личной своей драме. — Но, странно, я волнуюсь сейчас, как тогда, когда говорил с Лениным! — заключил он потерянно.
То была, конечно, правда — для него, для Скутаревского, каким он был, — и штурм прекратился. Черимов умолк, чтоб позже — а теперь он знал наперечет уязвимые минуты Скутаревского — возобновить атаку. Потом он спросил тихо, потому что это нужно было не только для него, и он не надеялся получить
