даже завоевало мне медаль, но хвастать тут совсем нечем.
Наша деревенская школа была бедной и переполненной, но, в конце концов, я полюбил ее. В ней ощущался запах реальной жизни: обуви мальчишек, волос девочек, кухонных плит и пота, фиолетовых чернил, белого мела и стружки. Нас не учили там ничему абстрактному, отвлеченному — только простой реальности фактов, четким фокусам счета, не более, чем необходимо, чтобы замерить сарай, выписать счет, прочитать предписание против болезней свиней. Все мертвые утренние часы, весь долгий полдень мы пели, сидя за партами. Прохожие слышали наши взвивающиеся к потолку замкнутой комнаты голоса аж на берегу реки: «Двенадцать-дюймов-один-фут. Три-фута-ярд. Четырнадцать-футов-вес-в-один-стоун». Мы впитывали эти цифры как истину в последней инстанции, объявленную какой-то высшей силой. Ничего не слыша, ни о чем не спрашивая, мы раскачивались в такт своему пению, вколачивая в голову золотые гвозди знаний. «Дважды-два-четыре. Бог-это-любовь. Король-наш-господин. Наш-Король-Георг. Георг-пятый…» И так есть всегда; и так было, и так будет всегда; мы не задавали вопросов; мы не слышали, что произносили, но мы никогда не смогли этого забыть.
Как сейчас, сквозь череду прошедших дней я вспоминаю класс, который я едва замечал тогда — мисс Вардли во всем великолепии за высокой партой-столом, ее длинную шею, позвякивающую стекляшками. Пышущую печку с пением красного огня; старую карту мира, потемневшую до цвета чая; засохшие полевые цветы в кувшине на подоконнике; шкаф с растрепанными книгами. Затем мальчиков и девочек, коротышек и калек; медлительных, толстых и быстрых, тощих; огромных деревенщин, ангелов и злюк — Уолт Керри, Билл Тимбрелл, Спадж Хопкинс, Слерджи Грин, Болингеры и Брауны, Бетти Глид, Клара Хогг, Сэм и Шестипенсовик, Поппи и Джо — мы были уродливыми и прекрасными, золотушными, в бородавках, со стригущим лишаем и с чесоточными коленями; мы были шумными, грубыми, нетерпеливыми, жестокими, глупыми и суеверными. Но мы вместе двигались в кулаке рока — существа мира без судьбы; мы облизывали и жевали скрипящие перья, шептались, перебрасывались шутками, хихикали от щекотки, сопели от усилий, мечтали с отсутствующим взглядом, вперенным в стену.
— О, мисс, пожалуйста, мисс, можно выйти?
Неохотный кивок позволяет. Я шумно вылетаю во взрыв свежего воздуха, на музыкальную волну птичьего пения. Все вокруг меня — свободный зеленый мир, украшенный миссис Бирт, развешивающей выстиранное белье. Я на мгновение замираю, наслаждаясь одиночеством. Прислушиваюсь к жужжанию в классном улье. Я уже не принадлежу ему, я ощущаю себя чем-то совершенно особенным, может быть, молодым королевичем, секретно помещенным сюда для знакомства с простолюдинами. В моем рождении, ясно же, заключена тайна, я чувствую себя таким уникальным, важным. Однажды, уверен, секрет откроется. Возле нашего коттеджа остановится карета с грумом и Мать (моя мама?) зарыдает. Семья застынет, торжественно и почтительно, и я уеду, чтобы занять свой трон. Я, конечно же, буду щедрым, не загоржусь; мои братья не отправятся в темницу. Я предпочту кормить их кексами и джемом и найду принцев для всех своих сестер. Им достанется щедрая доля милосердия повелителя, как бы мало они его ни заслужили…
Я возвращаюсь в класс, и мисс Вардли хмурится (она будет делать реверанс, когда я стану королем). Но все это забывается мгновенно, как только Уолт Керри наклоняется ко мне и спрашивает результат моего сложения. «Да, Уолт. Конечно, Уолт. Вот, списывай. Совсем не трудно — я уже сделал». Он списывает, дрянь такая, как будто это его суверенное право, а я должен гордиться, что помогаю ему. Затем малыш Джим Ферн, сидящий около меня, отрывается от своих погубленных листов бумаги. «Ты ведь хороший ученик! Ты и твой Джек. Хотел бы я быть хорошим учеником, как ты». Он посылает мне печальный, обожающий взгляд, и я начинаю чувствовать себя много лучше.
Подходит время перемены, и мы высыпаем во двор, с криком выплескивая пары. Кто-то разбивает голову. Кто-то раскровянил коленки. Мальчишки роятся, как пчелы. «Давайте обойдем школу сзади, а?» В темный, узкий проход, заселенный нашими тайнами, прокладываем мы свой путь. За стеной двор девочек, совсем близко, мы кричим им свои подначки.
— Узнаю твой голос, Билл Тимбрелл! Я слышала, что ты сказал! Берегись, все расскажу учительнице!
Раскрасневшиеся и разрядившиеся, мы возвращаемся в свой двор, насвистывая, настоящие мужчины!
— Слышал, что я там сказал? Точно? Я им таки залепил! Они чуть не завизжали!
Мы, конечно, преувеличивали; мы не могли говорить от распиравшего нас смеха и не умели смеяться, не пихая друг друга.
Мисс Вардли умела быть терпеливым человеком, но мы не блистали умом. Наши книги несли на себе грязь, пятна, каракули, как будто по ним учились писать обезьяны. Мы пели сладкими тенорами, а вели себя, как пещерные люди, и большинство наук нас миновало. Кроме поэзии, конечно, которая нас ничуть не утруждала. Я вспоминаю мисс Вардли со скрипящим мелком в руке, исписывающую доску, как будто составляла список покупок для магазина: «Запишите эти стихотворения, их
В те дни запоминать было легко, некоторые могли выучить дюжину стихов в час, не задумываясь, просто начав с первого и легко проносясь сквозь строки, чеканя неутомимые рифмы.
Иногда в школе применялась порка, против которой никто особенно не возражал — разве что какая- нибудь не в меру чадолюбивая краснолицая мамаша, да и то изредка. Тогда приезжал специально приглашенный мужчина и задавал нам жару. (Моя мама говорит, вы не должны выдавать двойную порцию розг…», «…14, 15, 16, 17…», «Ваши наказания что, всегда двойные?», «Заткнись, ты, ходячий кошмар!») Иногда нам наносил визит сам Сквайр, раздавал ученикам призы и произносил туманную речь. Иногда приезжал на велосипеде Инспектор, пересчитывал нас по головам и отбывал. Тогда мисс Вардли металась, позванивая, среди нас, инструктируя, взывая голосом, полным отчаяния: «Ты грязнуля, Вальтер Керри. У тебя куриные мозги. Ты бестолковый, неотесанный, неуклюжий деревенщина. Ты должен сесть сзади, и только там. Вы все должны сидеть сзади, большинство из вас».
Когда уроки становились уж слишком утомительными или слишком трудными для нас, мы использовали традиционные способы, чтобы их сорвать.
— Пожалуйста, мисс, мне нужно завтра остаться дома помочь мыть свиней — отец заболел.
— Я не знаю, мисс; вы нам этого не рассказывали.
— Мою книгу украли, мисс. Керри Бордок украл ее.
— Пожалуйста, мисс, у меня раскалывается голова.
Иногда это срабатывало, иногда — нет. Но однажды, когда какие-то контрольные нависли над нашими головами, несколько мальчиков умудрились избежать их, дав искусать слепням руки. Дело заняло целый день, но результаты оказались впечатляющими — руки распухли, став похожими на слоновьи ноги. «Это был рой, мисс, честное слово. Они сели на нас. Мы пытались убежать, но они ужасно сильно кусались». Я помню, как мы стонали, как не могли держать ручку, но я не помню боли.
В другой раз мы то забывали взять записку от матери, то травились ягодами, то заявляли, что мы родственники умершего, которого сегодня хоронят (в церковь вела соседняя дверь). Так легко было начать подвывать, когда мимо проплывал катафалк. «Это моя тетушка, мисс, — это мой кузен Вильф — можно я пойду, пожалуйста, мисс, можно?» Не единожды одинокий гроб сопровождала до могилы группка детей с вытянутыми физиономиями, съежившихся, торжественно-молчаливых, плохо одетых, абсолютно незнакомых удивленному сопровождающему.
Вот так и проходила работа нашей школы — иначе где бы мы были теперь? Мы были бы тем, что мы есть на деле; сидели бы за ткацким станком, водили бы трактор и считали бы пятерками и десятками. Считалось, что большего нам не понадобится, а мисс Вардли, по сути, и не отяготила нашу ношу. Но при ее участии мы познавали менее формальные истины — названия цветов, повадки птиц, суть предметов, поставленных для рисования, вероломную невинность мальчиков, лицемерное очарование девочек, взлеты идиотских фантазий и косноязычные объяснения тупиц, когда нужно было объяснить происхождение очередной заплаты на одежде. Мы были безжалостны и жестоки, как большинство примитивных натур. Но мы узнали в этой школе о личностной направленности жестокости; и наша врожденная ненависть к уродам и париям была смягчена тем, что мы общались с ними каждый день.
Из местечка, расположенного недалеко от Креста, в школу ходили Ник и Эдна. Дети были идеальными
