часто. Но Мать умело ухаживала за ним, сгребая угли каждый вечер и раздувая на поленьях пламя каждое утро. Состояние нашего огня стало для нас таким же важным моментом, как это было, должно быть, у примитивных племен. Когда он капризничал и опадал, нас наполнял страх; когда он гудел, все в мире было отлично; но если — Боже, упаси — он гас совсем, нас охватывал первобытный озноб. Тогда нам казалось, что умерло само солнце, что зима пришла навсегда, что волки из чащобы подбираются все ближе и ближе, и что больше не осталось надежды…
Но сегодня огонь пел и щелкал — Мать полностью контролировала ситуацию. Она руководила обстоятельствами во всех их проявлениях неутомимым, нервным действием своих рук. Одной рукой она ела, а другой подбрасывала поленья, сгребала золу, и, нагрев печь, ставила чайник, мешала в котле. Как только мы, мальчики, закончили пить чай, мы столкнули чашки в сторону, сгребли их на дальнем конце стола и устроились под лампой. Ее свет, мягкий и живой, образовывал как бы самостоятельное озеро света. Я раскрыл тетрадь и начал рисовать. Джек работал со своими текстами и цифрами. Тони играл с катушками, медленно разматывая их по столу.
Установилась тишина, только звенел голосок Тони, тихо разматывающего свою бесконечную историю:
— …И вот они вышли из той большой пещеры, понимаешь, и большой парень сказал «тьфу», он сказал, мы убьем их, понимаешь, а пираты ждали там, и у них была пушка и они стрельнули и большой парень упал ай-я-яй! И покатился назад в пещеру, а я сказал, что мы попались, и я помчался вверх по скале и увидел, как подходит корабль, и я прыгнул на борт, и-и-и бам, и я сказал, что теперь капитаном буду я, понимаешь, а они сказали «тьфу», и я взял свой мушкет и бах, бах, и они все попадали в море — плюх — и я стал водить корабль сюда и туда, сюда и туда, сюда и туда, сюда и туда…
Но вот девочки в подпоясанных плащиках вернулись домой, возбужденные от прогулки по темноте, мы отвлекаемся от своих занятий, чтобы узнать «принесли нам что-нибудь?», и Дороти протягивает нам леденцы. Потом они все ужинают на одном конце стола, пока мы, мальчики, занимаемся на другом конце. Когда ужин закончен и посуда убрана, кухня объединяет всех нас. Мы собираемся вокруг вечерней лампы — бесконечное, счастливое время… Марджори начинает украшать новую шляпку, Дороти — писать любовное послание, Филлис усаживается с ложками и вилками, вздыхает: «Ах!» и принимается сонно их чистить. Харольд, пришедший позже всех, чистит в углу свой велосипед. Мать делает вырезки из газет.
Разговоры ведутся всплесками, приглушенными голосами, ответы едва замечаются.
— Я сегодня провернул-таки этот вал, — замечает Харольд.
— Что?
— Он сказал «вал».
Стулья дружно скрипнули, мы обдумываем сказанное.
— Чарли Ревелл купил шикарный новый костюм. Ему пришлось его только чуток подогнать…
— Он ужасный воображала.
— Чарли Ревелл!..
Пауза.
— Посмотри, Долли. Я купила эти штучки всего за шесть пенсов. Хочу пристроить их вот тут, наверху.
— Ммм. Отлично. Так-так. Будет здорово…
— Сегодня утром в магазин приходил доктор Грин. В вельветовых брюках. Смех!..
— Смотри, Ма, смотри! Я нарисовал, как горит церковь. Смотрите, Марджи, Дот! Эй, смотрите!..
— Если x равен x, тогда y равен z — заткнись! Если x — это y…
— О, Мадлен, была бы ты моей, взял бы я тебя на простор морей, дим-дум…
— Гляньте, что я вырезала для своего альбома, девочки — лейб-гвардеец — ну не восторг ли?
— Чарли Ревелл сегодня нагрубил отцу. Он назвал его сумасшедшим. Он…
— …А ты знаешь мальчика из молочного, Марджи, — того, которого называют Утиные Лапы? Ну так вот, он позвал меня с собой в Спот. Я ответил — ковыляй-ка ты домой.
— Не может быть!
— Да, правда. Я сказал, что не хожу в кино с маслобоями. Видела бы ты его лицо…
— Гарри Лазбури пахнет куриным говном. Мне приходится отодвигать свою парту.
— Только послушайте, кто бы говорил! Ваша Честь Привереда.
— Так я никогда не подготовлюсь к воскресенью…
— Я нашла чудную картинку для странички животных — старый тюлень — взгляните, девочки, какая прелесть!..
— Потом я пошел сюда, и вниз, и сюда, и он сказал «тьфу», тогда я как врежу, как врежу…
— Чего бы я не сделал, чтобы получить хороший кусок торта с кремом…
— Чарли Ревелл впрыскивает в уши…
— Ты не помнишь, Дот, когда мы ходили в Спот и они нам сказали, что не пускают с младенцами на руках, и мы вели Тони по ступенькам за ручки, а ему не было еще и двух…
Марджори издала свой бархатистый, незабываемый смешок и с любовью взглянула на Тони через стол. Лампа ярко горела бутылочно-зеленым светом. Их голоса становились все более тихими и бархатными. Далеко за долиной залаяла фермерская собака, точно отметив место и время. Привлеченный собачьим лаем и уханьем сов, я кожей ощутил, как пустеет к ночи долина, протянувшаяся сквозь туманы под светом звезд, становящаяся к ночи все более таинственной.
Кухня, теплая, с журчанием голосов, вибрировала в розовой темноте. Мой карандаш начал бесцельно блуждать по бумаге, глаза то затуманивались, то прояснялись, мне казалось, что я вытягиваюсь на диване — на чуть-чуть, только на краткий миг. Беззвучная болтовня девочек продолжалась и продолжалась; я боролся, чтобы остаться на плаву. «Шш!.. Не теперь… Когда мальчики уйдут спать… Вы умрете, когда узнаете… Не сейчас…»
Очертания потолочных досок расплывались, как вода. Слова рассыпались и уплывали прочь. Аккорды плавной музыки переливались в моей голове, высокий прилив тепла захлестнул меня, я тонул в томной неге пуховых морей, вжимаясь в уют постели…
Понемножку я всплыл к звукам, усиленным сном: упал кусок угля, мурлычет кошка, почти беззвучное восклицание привлекает внимание. «Она не могла сделать такого… Она… Что сделала?… Какую вещь?… Ну скажи-же, скажи…» Но я опять беспомощно скатываюсь в сон, в глубочайшую морскую впадину, слепые воды успокаивают меня, тянут вниз, а слова девочек плавают где-то наверху. Теперь я погружаюсь надольше и гораздо глубже; меня придавливает тяжелее и тяжелее.
— Пойдем, Лолл, время спать. Мальчики давным-давно ушли. — Надо мною склонились девочки; кухня, перевернувшись, встала на место. — Проснись, ягненочек… Его совсем развезло. Давайте отнесем его.
Полупроснувшегося, почти на руках, они тащат меня наверх. Окутанный клочьями снов, я шатаюсь, как пьяный. Спотыкаясь, они затаскивают меня на площадку, и вот я ощущаю сладкий запах простыней.
В спальне было холодно; отопления не существовало. Джек спал с открытым ртом. Дрожа, я пытался свернуться калачиком, а девочки, хихикая, раздевали меня, борясь с пуговицами. Оставив на мне только рубашку и шерстяные носки, они засунули меня под простыню.
Свет свечи поплыл вниз по лестнице, поскрипывали ступеньки и, наконец, хлопнула дверь кухни. Темнота. Медленно стали выявляться формы. Окно — серебряный квадрат. Моя половина постели холодная, Джек — горячий, как птичка. Некоторое время я лежал сложившись пополам, стуча зубами, медленно согреваясь идущим от него теплом.
— Держи свои коленки у себя, — пробурчал Джек, переворачиваясь. Он проснулся. — Эй, задумай число!
— Одиннадцать сотен, — простонал я в трансе.
— Удвой его, — прошипел он мне в ухо.
— Удвой… Двадцать четыре сотни, что ли? Не могу. Сколько-то… — Снова тявкнула собака и гоготнул гусь. Кухня все еще бормотала внизу. Джек тут же провалился, произведя свой коронный выстрел. Он начал посапывать, отвернувшись от меня. Постепенно я выпрямил затекшие ноги, пошевелил пальцами. Я чувствовал, что окончательно проснулся. Теперь я мог бы досчитать хоть до миллиона. «Один, два…» начал
