непотребно, как и всякий влюбленный, которого бросили: плакал, умолял вернуться,
мечтал о том, как она вдруг опомнится и придет ко мне. Два года я прожил в аду.
Хотите знать, что это такое?
Ад — это напрасные ожидания.
Разумеется, Ирина ко мне не вернулась. Но я нашел в себе силы собраться, и зажил
счастливой и довольно бесполой жизнью. Впрочем, я говорил о боге.
По иронии судьбы, мой путь на бассейн пролегал мимо дома, в котором мы когда-то
жили. И все двенадцать лет (первые два года я только и делал, что стоял под ее окнами
с убитым видом) я отворачивался. Для меня этого дома просто не существовало.
Естественно, из-за квартиры я с ней не судился. Ничего для меня не существовало. Ни
квартиры, ни Иры. Ничего глубже двенадцатилетнего пласта моей жизни. И вот,
сегодня утром я глянул на забор у дороги, а там было наклеено объявление.
Какой-то дурацкий слоган, а под ним объявление мелкими буквами.
Что-то вроде приглашения всех желающих на Республиканский стадион, где будут
читать проповеди приезжие богословы из Штатов. Что-то в этом роде.
Какая чушь, подумал я, и резко отвернул голову. И застыл. Ведь мой взгляд упал прямо
на ее окна. А я ничего, — совсем ничего, — не почувствовал. Двенадцать лет я боялся
даже глядеть в ту сторону, боясь, что раны мои снова откроются. Оказалось, что я пуст
и исцелен. Это было тем более удивительно, что я никогда не верил в исцеление от
несчастной любви. Врут люди, которые говорят вам:
— Со временем боль пройдет.
Человек не ящерица, а сердце не хвост. На нашем теле ничего не отрастает вновь,
кроме бесполезных волос или ногтей. Раны в сердце не заживают. Глядя на окна
Ирины, я почувствовал себя смелым, — очень смелым, — и наконец-то начал смело
думать о ней. И о нашем романе, о том, как она от меня ушла и о многом другом.
Впервые за двенадцать лет я не боялся. Представьте себе жертву наводнения, чудом
спасенного, которого выходили психологи, и вот он у реки, впервые за много лет -
любуется водой.
Без боязни.
Я стоял, наслаждаясь сентябрьским утром, и наслаждался. Впервые за двенадцать лет.
Значит, я был не прав, когда думал, что люди, испытавшие разочарование в любви, по
сути, инвалиды. У них нет ноги, или руки, — с этим можно жить, но ты никогда уже не
сможешь жить так, как делал это совершенно здоровым человеком. Без страха. Без
боязни.
Уход любимого человека — это ампутация.
Поймите меня правильно. Я вовсе лишен собачьей привязанности к Ирине. Это я сразу
и без психологов определил. Кто наши возлюбленные? Всего лишь тела, с которыми
мы делим постель. Да, это очень много, но далеко не все. И, когда я говорю о страхе и
разочаровании, то имею в виду вовсе не вашу тоску по конкретному человеку, который
вас бросил.
Вы тоскуете по утерянному раю. По тем минутам, когда жили, не боясь удара в спину.
Ведь после того, как вы испытаете этот удар, и если вам повезет выжить, никому
верить полностью уже будет нельзя. Да, вам может повезти. Вы встретите человек в
сотни раз лучшего и достойного любви, чем тот или та, кто вас предал. Но любить
этого, более лучшего, — так, как вы любили, не вкусив яблока Предательства, — вы не
сможете уже никогда. Как бы не старались. Вы никогда уже не отдадите всей своей
земли этому путешественнику. Несколько, — пусть сантиметров, пусть миллиметров, -
прядей ее вы сохраните в тайне. Испытавший предательство один раз, будет бояться
его всегда.
И никогда больше не освободится.
Такая вот у меня была теория. Двенадцать лет я думал именно так. И, как оказалось,
ошибся.
Обо всем этом я думал, тупо, — бывает такой взгляд, про который говорят 'поймал
точку', — глядя на окна Ирины. После чего широко улыбнулся, бросил рюкзак за забор,
и повернул домой. Вечером я собирался выпить пива, и снова начать курить. Я
освободился, поэтому больше не боялся пропасть. Перестал бояться себя и не
нуждался больше в искусственном отвлечении от своей боли. Ведь ее, боли, больше не
было.
Забавно.
Если бы не этот дурацкий плакат, рекламирующий проповеди на Республиканском
стадионе, я бы, может, еще десять лет жил, боясь себя. Не решался бы проверить,
осталась ли во мне какая-то боль. Думал бы, что она есть. И жил бы, как инвалид. И не
узнал бы, что сердце и впрямь может стать хвостом ящерицы. Вас интересует, что
именно за слоган был написан на объявлении? Сейчас постараюсь
вспомнить. Кажется, так…'Ранами Его мы исцелились'
Сейчас-то, как и все, чудом выздоровевшие, — а я все еще считаю произошедшее со
мной чудом; редко кому так везет, — я нахожу в этом некоторый смысл. Хотя, на мой
вкус, можно было бы выразиться чуть точнее.
Ранами своими мы исцелились.
Список покупок
Картошка мелкая, красноватая, шелушащаяся, как моя кожа после купания в
хлорированной воде, и от этого шелушения спасает только гель для жирной кожи — 2
килограмма (5 леев)
Помидоры с почему-то большой и зеленой ножкой, которую так неудобно вырезать
тупым ножом, наточить который не было времени, — 3 килограмма (10 леев)
Кабачки маленькие, в которых нет больших семян, которые вываливаются при жарке,
кабачки с зеленой кожицей, которую надо счищать, чтобы отдать земле то, что ей
принадлежит; маленькие, зеленые и благословенные — 2 килограмма (5 леев)
Мясо, еще теплая телятина, лопатка, если верить продавцу, к запаху этого мяса
привыкаешь, как муха в павильоне, где кровь льется рекой — 2 килограмма (90 лев)
Печень (говяжья), Ира еще смеется, когда я говорю 'печенка', неправильно, надо
говорить 'печень', — 1 килограмм — 25 леев
Курица домашняя, желтая, как лапша, которую бросят в суп из нее, и Ира снова
смеется, когда он кричит на весь павильон 'боже, о боже, да ты только посмотри, они
же убили курицу!' — 1 штука (40 леев)
Яблоки, с нездоровым красным румянцем, как он две недели назад, когда лежал с
температурой высокой, как шпиль католической кирхи, когда-то разрушенной, и на
месте которой сейчас построили президентский дворец — 2 килограмма (5 леев)
Лук, маленький, жгучий и приятно пахнущий, острый, как мелкие семена острого
зеленого перца, проблема лишь в том, что эти семена нельзя нашинковать, и они не
пахнут луком — 3 килограмма (6 леев)
Арбуз красный внутри, что хорошо видно через дырочку в его толстом боку, такие
дырочки он видел в морге на боку трупа, когда писал репортаж о местных
гангстерских разборках — 5 килограммов (7 леев)
Пучок ярко-зеленого, — такого ослепительного зеленого, что, будь солнце зеленым, он
