которое ему пришлось разбирать нынче утром. Рассказывая, Горлин смотрел не на нее, а в окно, нахмурив брови. Дилана сочувствовала ему всем сердцем — такая боль звучала в его голосе. Время от времени она сострадательно вздыхала и не могла не признаться себе в том, как мил стал ей профиль Горлина за последние несколько месяцев.
Он определенно не был красив, хотя в молодости, наверное, был хорош собой. А сейчас... лицо его пополнело, обрюзгло, подбородок из-за этого казался слишком маленьким, а нос — слишком крупным, губы — слишком пухлыми. Но они были чувственными — его губы, они отражали малейшее проявление боли, ощущаемой Горлином. Дилана следила за их движениями и в ее душе просыпались знакомые чувства, и она радовалась тому, что еще способна их испытывать.
Из разговоров — а разговаривали они почти ежедневно — Дилана узнала о том, как глубока забота магистрата о людях, которыми ему поручено было управлять, как он делил с ними и большие беды, и маленькие радости. Он был одинок и, похоже, решил хранить одиночество из боязни перед расставанием, которое, как он знал, грозит ему через несколько лет. Пока он не заключил нового брака, однако шесть месяцев, отпущенные ему на поиски супруги, неумолимо приближались к концу, и по их истечении он обязан был жениться на ком-нибудь — на ком угодно.
Дилана уже знала ответ на вопрос о том, почему магистрату Горлину не был предложен пост шерифа, знала и о том, что он лишь однажды подавал соответствующее прошение. Быть может, из боязни перед отказом он не предпринимал новых попыток, однако Дилане более вероятным представлялось другое: скорее магистрату больше по душе было трудиться на благо народа в небольшом городке, чем распоряжаться еще пятьюдесятью магистратами и видеть перед собой страждущих людей только тогда, когда они бы обратились к нему с прошением.
Горлин нравился Дилане все больше и больше. Почему же он этого не замечал?
— Так вот... Эти две сестрицы были готовы друг дружку на куски разорвать из-за единственной коровы, которую им оставил в наследство отец — той единственной вещи, которую он по завещанию не передал ни той ни другой из дочерей! — Магистрат сокрушенно покачал головой, будучи близок к тоске. — Поэтому я рад тому, что магистраты не являются единоличными владельцами домов или мебели, да и вообще ничего, кроме своей одежды и заработанных денег.
— Думаю, их отец такого не хотел, — согласилась Дилана. — Конечно, быть может, он был из тех жестоких людей, которые наслаждаются, подстрекая других к склокам, из тех немногих, кто уходит из жизни, довольно усмехаясь и предвкушая, как родня будет драться за их имущество.
Горлин покачал головой:
— Судя по тому, что я слышал о нем, он был человеком мягкосердечным, гордившимся тем, что неплохо обеспечивал жену и детей. И как они могли так ополчиться друг против друга?
— Я поняла, — медленно и печально проговорила Дилана, — что, когда ссоры достигают такой высоты, их корни следует искать глубоко в прошлом.
Горлин изумленно взглянул на нее.
— Какая мудрость! Но что же это могут быть за корни?
— Ревность, — отвечала Дилана, — и зависть. — Она вспомнила о своем детстве и поежилась. — Быть может, он выделял одну дочь, а другую это обижало, поэтому первая выросла заносчивой и ревностно оберегала отцовскую приязнь, не желала ею делиться ни с кем, а сердце другой дочери все сильнее грыз червь зависти.
Про себя она знала, что этот червь вызвал у нее убежденность в том, что она — не дочь своего отца, а подкидыш, которого родителям подбросил какой-то принц из дальней страны.
Горлин кивнул, глаза его сверкнули.
— О, конечно, этим может объясняться их злобность! Первая старается зацапать все оставшееся после отца, что только может, считая это имущество знаком отцовской любви, а другая отчаянно пытается ухватить хоть что-нибудь из того, что осталось!
Дилана добавила:
— Если при его жизни она не могла получить его любви, то теперь, когда он мертв, она старается заполучить хотя бы его вещи.
— Да, если на то пошло, он действительно завещал большую часть нажитого младшей дочери, а старшей — совсем малость! — подхватил магистрат. — Какой же я глупец! Я-то думал: все из-за того, что муж старшей сестры богаче мужа младшей! — воскликнул он, но тут же нахмурился. — Да, но все равно — как же мне их рассудить? Не могу же я разделить одну корову между двумя женщинами? Я уже предложил им продать корову и поделить пополам вырученные деньги, но они только пуще раскричались.
— Конечно, раскричались, — негромко проговорила Дилана, — ведь деньги для них — не главное.
— Да, несомненно, — согласился Горлин, усмехнулся и довольно ударил по подлокотнику кресла. — Мы сделаем так, что они обе получат что-то от отца! Младшей он оставил быка, так я велю случить его с коровой, а когда она отелится, пусть старшая сестра забирает себе корову, а младшая — теленка, вот и получится, что у каждой останется по корове!
— Ни одна ни другая не будут довольны, — предупредила магистрата Дилана. — Каждая всю жизнь хотела, чтобы отец принадлежал только ей, а если его уже нет — чтобы только ей принадлежало его имущество.
— В таком случае я объявлю, что теленок принадлежит отцу, так как родился от его коровы и быка, и сестры либо согласятся с моим вердиктом, либо пускай отправляются с прошением к шерифу! — Горлин довольно крякнул. — Не удивлюсь, если они обе станут требовать теленка и каждая будет кричать: пусть корову или быка забирает другая.
— Точно так и выйдет! — изумленно вскричала Дилана. — И тогда ни одна из них не сможет обидеться, если вы отдадите корову другой!
— Верно, они не смогут пожаловаться! — воскликнул магистрат и, повернувшись к Дилане, устремил на нее взор, полный восхищения.
— Ты — истинное сокровище! Как тебе удалось так легко заглянуть в их сердца?
Дилана покраснела и опустила глаза.
— Просто я помню о том, что случалось видеть в жизни, ваша честь.
— В таком случае я должен постоянно прибегать к твоей памяти, иначе я вновь и вновь буду выносить ошибочные вердикты!
Горлин встал с кресла, подошел к Дилане, наклонился и протянул ей руку.
Дилана подняла глаза к нему и с готовностью дала взять себя за руку. Сердце ее часто билось.
Горлин опустился на одно колено и произнес хрипловатым от волнения голосом:
— Я знал, что мне придется вновь просить об этом, но никогда не думал, что мне так этого захочется — и все же мне хочется этого, хочется больше, чем когда-либо! О, прекрасная госпожа, согласны ли вы стать моей женой?
— О да, ваша честь, — отвечала Дилана тихо, а потом, когда его губы приблизились к ее губам, добавила еле слышно:
— Да, Вильям, да...
Одного за другим настоящих магистратов выкрадывали и увозили в Затерянный Город, где они попадали на попечение Бейда, Хранителя и его гвардии железных «скелетов». Первый следил за тем, чтобы они не могли удрать из заключения, а остальные помогали ему в этом и разъясняли чиновникам, почему так необходимо подержать их какое-то время в плену. Между тем узники имели право свободно передвигаться внутри стен города, пусть это и создавало определенные сложности, и многие из них в принципе нисколько не возражали против длительного отпуска. Жаловаться им было особенно не на что: они были окружены невиданной роскошью, питались деликатесами, пили тонкие вина, и потому испытываемое ими на первых порах возмущение быстро проходило. За все время имели место только пара-тройка попыток к бегству.
Некоторые проявляли неподдельный интерес к новой системе управления страной, которую задумали мятежники, и размышляли о том, как можно было бы ею воспользоваться в собственных целях.
А занявшие их места подсадные магистраты, засучив рукава, со всем тщанием изучали юриспруденцию и приступали к исполнению обязанностей на новом для них поприще управления. Мало-помалу они прививали приставленным к ним стражникам идеалы равноправия и свободы личности. Год за годом все