— Поцелуй?
— Один поцелуй… Вы помните? Зима. Рождество. — Экскурсовод взмахнул рукой, словно желая пришпорить снежинки. Сейчас он совсем не казался пижоном; ее волосы припорошил снег, глаза слепило вдохновение. — Мержинский умирает в Минске. Она мчится к нему и три месяца сидит у его постели… Сейчас, в наше время, мы не понимаем, какой страшной болезнью был туберкулез. По нашим меркам, это все равно что близкий телесный контакт с больным СПИДом. Но она была девой-рыцарем… Служителем «Голубой розы». Она не могла не прийти на помощь ему. И не смогла отпустить его не…
— …не поцеловав?
— Этот поцелуй стоил ей десятков лет жизни. А нам — нескольких томов великой литературы. Но, возможно, без него Леси Украинки не было б вообще. И все же, если бы она прожила чуть подольше… Она б могла стать нашим Шекспиром. Сколько всего она не написала, не дописала… Например, «Ифигению в Тавриде»…
— Свою первую античную пьесу? Она так и не дописала ее?
— Или загадочную пьесу о борьбе христианства с «религией предков моих», замысел которой вынашивала все последние годы…
— О религии ваших предков? — не поняла Маша.
— Леся никогда не употребляла слово «язычество». На украинском оно звучит хуже: «поганство». Говоря о древних богах, она всегда называла их не иначе, чем «религией предков моих». В глубине души она была убежденной язычницей, она верила, что в природе ничто не умирает, лишь перетекает одно в другое. Так и вышло… Перед смертью Мержинский дал душу ей. Она, умирая, отдала ее вам и мне — всем, кто читал ее произведения. Да и сама она стала душой нашей литературы. Ее Ифигенией, верховной жрицей, королевой… — сказал он.
А Маша, подняв голову вверх, впервые заметила на Лесином доме-музее королевский знак: лепную корону и две перекрещенных шпаги.
Город сам короновал ее!
— «Стане початком тоді мій кінець», — завершил экскурсовод.
А младшая из Киевиц сделала несколько шагов, коснулась стены и вспышкой увидела все…
Маленькую еловую веточку на тумбочке у больничной кровати. И алое солнце в ветвях больничного сада. И боль, похожую на алый закат… Белый, как рождественский снег, убрус на столе и нежнолицую девушку, верящую, что ей не дожить до другого Рождества, что в этом мире она — лишь обуза… И еще одно лицо: мужское, худое, с упрямыми глазами. Еще одно Рождество, несущее весть о другой — его — смерти. И на этот раз ей будет намного больней, потому что его смерть — настоящая. И потому, что она теперь настоящая…
И пусть, лежа на смертном одре, он думает о другой женщине, ждет известий о ней, радуется, увидев письмо… Пусть она — недосущество, недоженщина с искалеченной операциями рукой, с искалеченной туберкулезом ногой. Она больше не каменная. Она была камнем, пока не повстречала его…
Быть может, когда-нибудь она напишет историю о каменном госте: о том, как люди становятся камнем, когда каменеет душа. Она знает, как это происходит… И знает, как чьи-то живые слова пробуждают камень, пробуждают мертвое дерево. А потом новая боль делает слабого — сильным, женщину — воином…
Ему осталось совсем немного. Его отбирают… смерть отбирает его! Рука ищет бумагу, душа выводит слова… Ненависть опоясывает сердце огнем. Сражаться… за него… с Богом, со смертью! Ненависть сковывает броней ее тело. Оружие блестит в глазах и звенит в словах. В душе больше нет солнца, лишь ночь…
— Що значить, жшко, вщдати душу?
— Значить — бути готовим загинуть за любов.
— Вы не поверите, не поверите, но я поняла! — объявила Маша. — Дом Марцинчика был построен в 1898 — 99-х годах. А когда Леся написала Ифигению?
— Секунду, — переадресовала Катя вопрос инет-энциклопедии. — В 1898 году.
— Он был построен сразу после этого! И на его крыше стояла сама покровительница медицины Афина. На фасаде — два великих врача, два корифея медицины. До нас дошла лишь часть этих знаний… Он дал ей врачей, в сотни раз превосходивших ее современников!
— И способных ожить на Рождество! — закончила Даша.
— И тогда она выздоровела! Она излечилась… Но потом, после смерти Мержинского, болезнь вернулась, приобрела новый виток, охватила почки и легкие. Одного дома оказалось мало… И тогда был построен еще один дом. В 1913 году.
— В этот год она умерла, — сказала Катя, глядя на экран i-Pad.
— 19 июля 1913 года в Грузии.
— Потому что она не приехала в Киев на то Рождество! — провозгласила Маша. — Город построил для нее целый квартал… представляете? Целый храм медицины… А она уехала. Потому что не любила его. Киев с детства, с первой операции здесь, ассоциировался у нее лишь со страданиями. Она не заметила, как он любит ее… Как хочет помочь. В то время в Киеве не было Киевицы. Городу нужно было справляться самому… За несколько лет он построил для нее целую улицу! Целую улицу лишь для нее! Он сотворил для нее чудо, а она не вернулась… она вернулась сюда уже только в гробу.
Даша вдруг заревела:
— Я никуда не уеду… обещаю… Я никуда не уеду… Только верни Руслана. Я оставлю его. Я останусь здесь.
— Ты говоришь сейчас правду? Ты оставишь его?
Голос был глухим и шершавым, словно рот говорившего был набит песком, а у стены, наполовину выходя из нее, стояла Дева в длинной юбке с замысловатым восточным поясом. Ее серо-каменные стоячие глаза, не мигая, смотрели на Дашу. В них не было глазных яблок, не было движения. И от этого взгляда Кате стало не по себе.
— Нет, с тобой не оставлю… — резко пошла на попятную Чуб.
— Не надо со мной, — голос каменной был спокоен. — Пусть только останется здесь… Он должен быть здесь. Иначе они не смогут помочь. Так же, как не смогли помочь ей.
— Руслан болен? — осознала вдруг Маша. — Он плохо выглядит не от бессонницы. Не из-за твоих поцелуев. Он болен. Так же, как Леся…
