захрумкал ею, как огурчиком. Короче говоря, не Сара, а Клеопатрочка в период бурного расцвета. Все во мне перевернулось и запело.
— Стол сервировать по программе — гуляй душа. И немедленно!… — повелел официантке. По- купечески.
— Будет исполнено… — прощебетала она, обменявшись взглядами с Клеопатрой.
— Да, и вот еще что. Надеюсь, в вашей забегаловке найдется букет цветов? Негоже морскому волку знакомиться с дамой без их… — понесло меня во все тяжкие.
— Сейчас принесу… — ответила она и шустро умчалась. Через минутку принесла какой-то букетик.
— Могу ли я рассчитывать на вашу благосклонность? Душа моя рыдает и просит сменить пластинку тоски на дивный вечерочек… — расшаркался и мелким бесом засуетился перед Клеопатрой.
— Присаживайтесь. И я одна, и мне тоскливо… — голубкой проворковала она, лучезарно улыбнувшись. Лишь тогда я сел на стул, предварительно чмокнув ее лапку. Она назвала свое имя, но я его не запомнил. Бес вожделения заткнул мне уши. А тут еще, за соседним столиком какой-то горлопанистый морячок-рыбачок прогорланил поморский тост:
— Выпьем за нас с вами и за х… с ними!
Поддержал его фужером коньяка. В башке и душе — будто Полярный день наступил. Все запело, заиграло и заблестело. Еще пара стопарей сделали из меня безудержного острослова. Дама восхищенно внимала мне и расцветала всеми красками веселья. Приобретала вид совершенства. В моих глазах. Чтобы второй раз не выспрашивать ее имя избрал приём-верняк:
— Милая! Поднимем бокалы за тебя!…
— Милая! Прошу это танго подарить мне…
Болтовня и чревоугодие — это одно, а танец — это уже хмель во все чресла. Несколько танцев и… я уже созрел. Чувствую, что хмель в хотимчике вот-вот вышибет мне мозги.
— Милая! А не хочешь ли ты послушать мою любимую песню любви? И не в этом балагане, а где- нибудь в уюте? — воркую ей в ушко в танце. Притиснул ее так, что дрожь и хруст прошлись по телесам обоих.
— Я согласна, милый! И не где-нибудь, а у меня дома… — шепчет она в ответ. Ножкой своей, так это искусно елозит в моей промежности, будто поглаживает головку хотимчика. Он просто-таки взревел лосем от восторга. Взаимопонимание, полное, было достигнуто. Подзываю официантку.
— Голубушка! Мы тронуты вашим вниманием и радушием. К сожалению, мы должны откланяться. Нас ждут дела великие! Будьте так любезны, скомплектуйте суточный автономный паек на две персоны. На ваш вкус. Безлимитный…
Все было исполнено в лучшем виде. Возблагодарив официантку за ее радушие достойным образом, через десяток минут, я уже повелел таксисту:
— Ямщик, гони лошадей!
И мы помчались в микрорайон серых, как штаны пожарника, пятиэтажек. Он был послевоенной гордостью мурманчан. Среди серости табуна домов, будто бриллиантовое ожерелье на немытой шее цыганки, красовалась бело-красная вышка телебашни.
Но … в какой-то пятиэтажке, на каком-то этаже, в какой-то квартире я воткнулся в уют, какого не видывал целую пятилетку подводного промысла. Исполнил свою песню любви. Да, пожалуй, так как не исполнял ни до, ни после, во всем своем репертуаре. Хреновая штука слава! Она может поднять тебя до небес. Задохнешься от восторга! Вот тут-то она тебя и шмякнет оземь. Попробуй предугадай, когда это произойдет И на фига это нужно? Восторгайся, пока восторгается, а дальше — будь что будет.
Песня любви
За окнами беснуется Полярный день, а я повис, как жаворонок в поднебесье, пою свою песню любви. Уют — потрясающий. Пассия офигенно отзывается и ненасытна поболее меня. Заступил на бессменную вахту. За себя и за того парня, который тралил в это время… селедку, где-то на Ньюфаундленской банке. Не посрамил честь военмора. Столь славно правил вахтой, что перекусоны-выпивоны совершались будто на бегу, а то и в процессе обслуживания материальной части. Ну, прям, как на испытаниях кораблей. «Давай, давай!» Глоток, зажор и снова: «Давай, давай!» На них вкалываешь по долгу, а здесь — для отрады. Будто влюбленные, часов не наблюдали. Стойко держу пар на марке, а вот подружка моя притомилась и взмолилась:
— Все! Больше не могу. Если часик-другой не посплю — умру… — прошептала она и тут же отрубилась. Будто младенец.
На часах без малого пять. Но чего — утра или вечера? Глянул в окно. Светлынь. Но в какой стороне солнце, не видать. Между корпусами — безлюдье, но я не придал этому значения. Решил, что время подгребает к семнадцати и народ скоро появится, когда повалит с работы. В башке бродит хмель. Остаточный. Не свежий. От суточного автономного пайка остались какие-то ошметки. Такое добро вестовые сваливают в ДУКовский мешок и выстреливают за борт.
— Пока она спит, освежу-ка запасы. Должна же быть где-то рядом лавка колониальных товаров… — озаботился я, вдруг. Будто обсемененный хмырь. Шустренько накинул на себя военно-морской лапсердачок, и за порог. Столь заторопился, что не стал надевать каску(фуражку) и, машинально, не переобулся. Так и поперся, в домашних тапочках. Минут двадцать поносился между корпусов. Пару лавок нашел, но на обоих замки. Что за напасть? И спросить не у кого. Сообразил, что все дело во времени. На часах раннее утро. Затея со свежаком лопнула, как мыльный пузырь. Да и если бы и были открыты лавки, то до одиннадцати можешь пополниться только хлебом и селедкой. Шампузы, и той не выпросишь. Решил возвращаться на хазу-базу.
Вот тут-то и сработало мое темное ракетное прошлое. Кобель, шастая по чужой территории, помечает углы, чтобы отыскать обратную дорогу. Штурман засекает ориентиры. Ни к тому, ни к другому оказался не способен. Пламя песни любви спалило в моих мозгах все извилины. Помню лик подружки, продолжаю осязать ее тело, а как зовут — забыл еще в ресторане. Ни имени, ни адреса, ну ничего нет в моей бестолковке. Корпуса, как близнецы. Подъезды — тоже. Двери и те одинаковые, и отличаются только номерочками, намалеванными краской. Кривой и пьяной рукой. Вспомнил, что дверь моей подружки оббита дермантином и украшена стежочками в ромбик. Это уже кое-что. Можно сказать маячок.
Перескакивая из корпуса в корпус, из подъезда в подъезд, носился как спринтер. Нашел пару похожих дверей. На мои звонки открывали двери заспанные дамы, но не моя. Из третьей квартиры высунулся бугай водоизмещением поболее моего. Я и рта не успел раскрыть, как он сгреб меня в охапку и такое придал ускорение моему телу, что я летел до первого этажа, не чувствуя ступенек под ногами. Хорошо, что шваркнул мне вослед тапочки. Обиделся, наверное, что я его в такую рань поднял. Вывалился из подъезда без корпусных повреждений.
Осмотрел окрестности с целью избрания очередного корпуса для поиска своего маячка. И тут меня клюнула в темя шальная мысль. Можно сказать, гениальная. А что? Яблоко шмякнуло на голову Ньютону, и он тут же начирикал закон всемирного тяготения. Мне на голову ничего не упало, но на глаза попалась красавица-телебашня. Мысль, как молния, пронзила меня и показалась простой как репа, но гениальной.
Вот-вот начнутся передачи в телеэфире. Всякие там новости, в которые можно воткнуть сообщение о потерявшемся мальчике и показать его рожицу. Уговорю дикторов, они меня и покажут. А я еще и вякну:
— Милая! Ты где? Отзовись! Я прилечу к тебе голубем сизокрылым…
Она услышит-увидит, позвонит на телестудию, и я помчусь к ней. Допевать песню любви. Во мне еще трепетал крылышками жаворонок. Глянул на часы — время подгребает к шести. Как революционный матрос на захват телеграфа, ринулся к зданию телестудии у подножия телебашни. Столь шустро, будто я был на взлете. Как певучая птаха. И мыслишки не шевельнулось в башке, что я не взлетаю, а лечу в
