Настю — к ней шла — заныла:
— Настя, одолжи денег, а? — но в ноги упасть и заплакать не решилась.
— Вот еще, — обиженно взвизгнула Настя, — самой есть нечего!
— Маня, — бабе Лене стало стыдно за нее перед космоэнергетиком, — ну что ты…
— А ты у меня простыни грязные видела? Нет, ты при всех скажи, видела? А занавески?
— Хотите, я вам одолжу? — и космоэнергетик протянул ей купюру.
— Дай вам бог здоровья! Спаси бог! — Манька торжественно взяла деньги, церемонно раскланялась и гордо удалилась.
Космоэнергетик, как ни в чем не бывало, снова заговорил о боге. Про Евангелие, про заповеди, про церковные таинства. Но говорил не от сердца, а как урок в школе рассказывал. Ленка была разочарована: что-то — то самое, особенное, про нее и Юрку, что она хотела услышать, ей не сказали. И Ленка потихоньку сбежала.
Глава 12
Всю неделю Юрки не было видно. Ломчик, забегая периодически на ферму к Любке, сообщал: Юрка рыбачит, Юрка правит крышу, Юрка ушел за грибами. Сердце у Ленки замирало.
Да и Любка как-то отдалилась от нее. Дело известное: Любка по-взрослому встречалась с Ломчиком: у Любки появился парень.
Один раз Ленка, правда, встретила Юрку. Все в том же “Голливуде”. Он поздоровался, спросил, как дела, как телята. Рассказал, что Муста, кажется, снова жереба, подмигнул Ленке, рассмеялся просто от хорошего настроения и поспешил дальше. У Ленки потом весь день сердце пело.
Но дни, несмотря на это, тянулись долго, очень долго. Даже удивительно было, что суббота все-таки наступила.
Вечером, часов с пяти, Репа с Митькиной на мотоцикле демонстративно гоняли по деревне туда- сюда. Митькина была в короткой юбочке, которая временами уж совсем неприлично задиралась, и все ее длинные загорелые ноги представали перед многочисленными наблюдателями во всей красе.
— Разъездились, — проворчала Любка, когда они проскочили мимо них с Ленкой, обдав выхлопными газами, — ляжки вывалила — и рада по уши, — у самой Любки ноги были кривоваты от рождения и коротких юбок jyf никогда не носила.
Уже почти подошли к клубу, как с ревом и треском к ним лихо подкатил Ломчик:
— Привет, девчонки! Любка, я тебе… про тебя стих сочинил!
— Че? — Любке показалось, она не расслышала.
— Стих, стих! Как Аркаша! — Ломчик слез со своего “ижака”, достал из кармана мятую бумажку и встал в подобающую позу, — вот. Сто процентов, гениальная поэзия! Прочитать?
— Прочитай, пожалуйста, прочитай! — попросила Ленка за Любку и замерла в ожидании.
— Читаю, — предупредил Ломчик. — Вот… Или нет, надо поссать сначала сбегать.
Бросил мотоцикл и спустился в канаву. Когда он вернулся, Любка недовольно протянула:
— А подальше отойти не судьба была? Что за привычка — справлять нужду тут же, рядом?
— Не ворчи, Любка, — Ломчик снова вытащил бумажку, но стоял в нерешительности. Закурил.
— Читай, Вася, читай, — снова встряла Ленка.
— Ну хорошо. Так и быть. Читаю:
Я иду по дороге сырой,
Что-то не видно Любашки больной.
— Ой, Ломов-то форсит, речь говорит! — по дороге на велосипеде ехала Анька-мелкая, — встал осередь деревни и нюгайдает1!
1 Нюгайдает — гнусавит.
Ломов рассердился:
— Едешь мимо — и едь! Ты сначала ездить научись! Ты ваще, как едешь? Ты в какую сторону педали крутишь? — и успокоился только когда Анька-мелкая, запутавшись в ногах и педалях, съехала в канаву.
Ломов снова принял нужную позу:
— Весь момент испортила. Так, сначала:
Я иду по дороге сырой,
Что-то не видно Любашки больной.
Ленка бежит и кричит во дворе:
— Я ее вижу — лежит вдалеке!
Бросились мы по дороге сырой
К нашей Любашке больной-пребольной.
Вот, запыхавшись, склонились над ней:
— Пока еще дышит, давай-ка скорей!
Любка встает, негодяйка такая,
И говорит: Щас как дам нагоняя!
Массажкой Елене по лбу настучала
И мне для прикола…
— Ну, тут, правда, не совсем литературное слово… хм-хм… накатала, одним словом… — Ломчик даже покраснел, то ли от усердия, то ли от стеснения, — ну, как тебе?
— Почему это я — больная? — подозрительно спросила Любка.
— Ну, блин… понимаешь… я это… хотел сказать, что ты — особенная… То есть стихи, ведь они сами как-то получаются. Я вроде и не это хотел сказать… Сто процентов — не это!
А че ты хотел сказать?
— Ну, я не знаю, — Ломчик уже начинал сердиться.
— А, по-моему, хорошие стихи, — вступилась Ленка. — Стихи, наверное, это… на самом деле, сами получаются, как будто приходят откуда-то… — Ленка задумалась.
— А ты-то откудова знаешь, как стихи получаются и откудова они берутся? — недовольно спросила Любка, все еще обиженная на то, что ее назвали “больной”. — Да еще я и “негодяйка такая”!
— Ну, я не знаю, почему так сказалось! — Ломов обиженно убрал бумажку со стихами за пазуху.
— Глядите — Аркаша! — вдруг заметила Любка и не удержалась, чтобы не обратить общее внимание: по дороге шел — плелся! — в стельку пьяный Аркаша.
Ломов расплылся в улыбке и начал было по-новой вытаскивать свою бумажку, но, увидев их, Аркаша, однако, остановился и почему-то повернул обратно.
— Странно, — протянул Ломчик, — че это он? Это он ведь научил стихи писать. Я хотел ему показать…
— А мне вот никто никогда стихов не посвящал, — грустно сказала Ленка, и Любка сразу воспрянула духом.
— Спасибо за стихи… — и она кокетливо начала чертить на песке туфелькой.
— Хочешь прокатиться? — обрадовался Ломчик.
— Была нужда на твоем драндулете кататься, — поломалась для приличия Любка, но приглашение приняла.
— Э-эх, Ленка, не будь у меня Любки, ей-богу, катал бы одну тебя, — крикнул Ломчик на прощанье, и они укатили.
Ленка осталась стоять одна на дороге и неожиданно почувствовала себя такой одинокой. Одинокой- одинокой, не только одиноко стоящей посреди дороги, а одинокой вообще, во всей деревне, в мире или
