— Хочешь, я помогу?
— Я уже все сделал, — и продолжал мазать.
— Как дела? — Ленка не знала, о чем говорить. Ей хотелось сесть на прошлогоднее сено и смотреть на Юрку, смотреть.
— Хорошо.
— Как рыбалка?
— Клюет.
Замолчали. Потом Юрка сказал:
— Шла бы ты домой, а то, небось, дождик будет.
— Я не боюсь дождика, — Ленка испугалась, что он ее выгоняет, и придвинулась ближе, — мне так хорошо отчего-то сидеть здесь, смотреть на тебя, — хорошо говорить у нее получалось только о своих ощущениях.
— Нашла на кого смотреть. Я тебе че — телевизор? Че тебе надо-то от меня?
— Как — чего? — удивилась Ленка, — я ведь теперь — твоя.
— Насмотрелась сериалов! Насмотрятся они, выучат, а потом несут чушь, как по писаному! — Юрка забросил палочку, которой выковыривал мазь из банки, закрыл банку и встал, оперся на перегородку стойла, — ну, давай, давай, я послушаю.
Ленка растерялась, все слова вылетели у нее из головы. Глупо уставившись на него, она сидела, открывала и закрывала рот, как плотвичка.
— Я тебя люблю, — наконец, сказала она.
— И че дальше?
— Ты меня тоже любишь.
— Зашибись. Это уже интереснее. С чего это ты решила? — Юрка демонстративно переменил позу, изобразил крайнюю степень внимания.
— Ты же со мной… спал, — Ленка удивленно развела руками и прямо, честно смотрела ему в глаза.
Юрка смутился. Вылез из стойла, ударив Мусту под живот, чтобы приняла в сторону.
— Ты че, дура? Я тебя не заставлял это делать, не уговаривал — сама пошла. Что хотела — получила. Хватит теперь на конюшню ходить. Или че? Я на тебе теперь жениться должен? Так времена давно изменились. Нечего тут бедную Лизу изображать! Все! Свободная любовь! Кайф! — на самом деле он не знал, что сказать.
— Разве что-то изменилось? — удивилась Ленка. — Ведь как было, так и есть… ну, как положено между мужчиной и женщиной, так оно и осталось до сих пор… и будет всегда. Если мужчина…
— Иди ты! Не собираюсь я ни на ком жениться. Ни на тебе, ни на ком-то еще. Мне двадцать лет. Я еще погулять хочу, что-то в жизни увидеть. Я, может быть, еще поступать в город поеду!
— А я тебе чем помешаю? Хочешь — гуляй, хочешь — едь поступай. Я за тебя порадуюсь, помогу собраться в город.
— Чему ты порадуешься?! Что за дурацкая фраза “я за тебя порадуюсь”. Не надо за меня радоваться. Я сам за себя хорошо порадуюсь. Может, я и не поеду никуда и радоваться не буду! И без тебя как- нибудь, — Юрка искал, чтобы еще такое убийственное сказать, — проживу! Клево!
— Разве ты не хочешь, чтобы тебя кто-то утешил?
— Я че — убогий, чтобы меня утешать?! Я все могу! Я сам все знаю! Я даже пить брошу, чтобы не сгнить заживо, как папаня! Совсем брошу! Мы с Ломчиком вместе бросим! Я… я грибы мариновать сам научился!
Ленка засветилась, засмеялась, представив, как он маринует вечерами грибы в цветастом переднике. Юрка готов был ее убить:
— Мне че, уже пора — построить дом, посадить дерево, вырастить сына и выйти на пенсию?!
— Знаешь, — обрадовалась Ленка, уловив что-то похожее на собственные размышления, — я тоже думала, что это глупый идеал — посадить дерево, построить дом, вырастить сына. Посадить одно дерево. И загубить сто, чтоб построить дом. Дом для кого? Для себя, для своих детей. Вырастить сына — так ведь все животные стремятся оставить после себя потомство, а человек ведь — не животное. Ему не только потомство важно оставить. Сына это само собой, но человек рождается еще для чего-то, для чего-то большего, чем дом, дерево…
— Отстань ты со своими проповедями! Хочешь тут сидеть — сиди, а я пошел. Чао. Буэнос диас! — Юрка шумно вышел и громко хлопнул воротиной.
Ленка осталась сидеть. Ее самоё увлекли собственные слова о том, что вырастить сына и построить дом — не самое главное в жизни.
— Человек рождается, чтобы всех любить, — вслух продолжила она, — но как это “всех любить”? Да и любить можно по-разному. Вот я Юрку люблю. А что я ему хорошего сделала? — Ленка вдруг поняла, что ничего хорошего она для него не сделала, а просто бегала следом, ожидая хорошего от него. — Юрка! — закричала Ленка и опрометью кинулась следом за ним, сама еще не зная зачем.
И столкнулась с ним сразу за воротами. Юрка никуда не ушел.
— Че ты орешь?
— Давай я для тебя что-то хорошее сделаю?!
Юрка молча схватился за голову.
Глава 18
Умер Ленкин двоюродный дедушка, деда Саша. Умер незаметно, как и жил незаметно. Нашла его тетка Шура, когда молоко принесла — он у нее молоко брал. Постучала — открыто. Вошла — лежит себе на полатях. Ровный такой, торжественный. Совсем не страшный.
Умер, и все спохватились, что человек-то он, оказывается, хороший был. Пил опять же в меру. За одно это мужика уже в рай брать можно. А он еще и худого не делал, работал в совхозе механиком, “Жигули” чинил местным и дачникам за спасибо.
Прославился, вычитав в старом журнале, что для увеличения урожая картошки надо в землю на поле пружины специального размера определенным способом закопать. Они будто с магнитным полем земли взаимодействовать будут и урожай повышать. Уверовал в это, тихо-мирно намастерил себе этих пружин в гаражах в Юккогубе. И по весне, перед посадкой, обошел с ними, как крестным ходом, поле три раза, помолился да и закопал их в землю, как на бумаге написано. Вся деревня смеялась. А осенью плакала горючими слезами. Шутка ли — посадил, как все, а выкопал в два раза больше картошки. Продал Генке с золотыми зубами излишки, новый телевизор купил.
Деда Саша тогда сам растерялся. Ходил по деревне и всем предлагал сделать таких пружин и объяснить, как закопать. Все только отмахивались, кричали: что, у нас не все дома, что ли, — пружины в землю закапывать! Но завидовать продолжали. Такие
люди — что с ними поделаешь?
А теперь всем стыдно стало. Жена его бывшая, но не разведенная с ним, приехала всплакнуть да дом осмотреть — наследство. Брат из Челмуж, еще какие-то родственники. Не старый мужик-то еще был деда Саша — лет пятьдесят ему и было-то. А фельдшера сказали: инфаркт. Вот оно как бывает.
Хоронили в пятницу. Вся деревня собралась. Генка с золотыми зубами, который вроде как другом ему был, речь сказал. А вообще, разучились хоронить теперь. Никто обряда не помнит, что говорить не знает. Все толпятся, толпятся, только друг другу мешают. Мертвому, конечно, уже все равно, но все-таки. Землю пошвыряли по очереди, помялись и закапывать стали.
Неожиданно заревел магнитофон дачников. Не Иволгиных, а тех, что рядом коттедж отгрохали: не дом — дворец. По куйтежским понятиям. Так вот, люди человека в иной мир провожают, последние почести отдают, бабы ревут, а у них через три сосны магнитофон орет какую-то похабщину. Деревенские все креститься стали. Вот она жизнь, куда катится. Куда?
К бабе Лене подскочила с утра уже “хорошая” Лариска, которой на песни было наплевать:
