На улице, на противоположной стороне, они увидели дону Манинью. Она сгорала от нетерпения. Норберто рассказал ей о беседе с сеньором Ногейрой. Дону Манинью охватили ужас и растерянность. Жулио стал для нее обузой, от которой надо было немедленно освободиться. В отчаянии она взывала к богу о помощи.
Вечер тихо спускался на землю. Один за другим в окнах домов зажигались огни. Дона Манинья вдруг припомнила, что как будто знакома с директором больницы: каждое воскресенье они встречались в церкви во время второй мессы. Но ей ни за что не хотелось бы обращаться к нему… Она чувствовала себя такой беспомощной и слабой. Директор жил недалеко от больницы, на улице Фонте Филипе. Но в этот час он, вероятней всего, играет в клубе Гремио на бильярде. Они шли молча. Дона Манинья все время шла впереди. Жулио в низко надвинутом на лоб берете с любопытством озирался по сторонам. Они миновали Лиссабонскую улицу. В кафе «Ройял» веселились и горланили подгулявшие матросы. Ансамбль Бали со скрипачом Машиньо де Монте наигрывал американский свинг. Жулио замедлил шаги, прислушиваясь. Дона Манинья пыталась держаться в стороне, но ей пришлось поздороваться с хозяином кафе. Потом они свернули на Центральную улицу и поднялись по Телеграфной. В аптеке ньо Мошина Американца тоже развлекались матросы. Орава детей и уличных женщин окружила иностранцев.
— Эй, парень, верни-ка мне должок!
Норберто повернул голову. Перед ним стояла Филипа. Он с отвращением отпрянул назад, ничего не ответив. Дона Манинья по-прежнему шла впереди. Жулио неверной, шатающейся походкой плелся за Норберто.
Когда они очутились на Новой площади, дона Манинья остановилась. Клуб Гремио сверкал и переливался огнями. Наверное, ей не стоило подходить ближе. Но ей нельзя было и оставаться здесь одной, словно какой-нибудь из «этих» женщин. Она решила послать мальчиков вперед, а сама отправилась вслед за ними по соседнему переулку. Норберто должен спросить в клубе директора больницы. Он убежал и тут же вернулся.
— Сеньор директор там. Он в баре.
— Один?
— Нет, сеньор директор беседует с женой сеньора инженера, а дочка ньо Лела Пинто…
Дона Манинья категорически не желала заниматься этим делом лично. Она испытывала непонятное отвращение к предстоящему разговору с директором. То же самое происходило с ней, когда она обратилась к доктору Ногейре.
Расставив ноги и заложив руки за спину, Жулио разглядывал афиши у входа в Эден-парк. Он не отрывал восторженных глаз от фотографии полуобнаженной актрисы. Из рупора громкоговорителя, установленного на здании кинотеатра, доносились беззаботные бразильские ритмы. Прохожие сновали взад и вперед. К Жулио подошла торговка сластями. Больной мальчик купил у нее две галеты и леденцов. Оборвыши торговали из-под полы американскими сигаретами. Чистильщик сапог привязался к доне Манинье:
— Дайте пять тостанов, не хватает обменять на бумажку.
Ответа он не дождался. Протянув руку, повторил просьбу. У доны Маниньи не оказалось при себе мелочи. Чистильщик удалился посвистывая… Резкий звонок возвещал о начале сеанса в кино. Громкоговоритель умолк. Норберто терпеливо ждал. В клубе Гремио директор больницы пил вино в обществе прекрасных дам. Дона Манинья увидела, как он поднялся и вышел. Она послала к нему Норберто. Оказалось, что сеньор директор имеет обыкновение посещать больницу в один и тот же час и нелепо беспокоить его раньше. Они очутились там прежде него. Дона Манинья воспользовалась этим, чтобы поговорить с дежурным санитаром. Она обстоятельно, не пропустив ни одной детали, пересказала ему суть дела. Окончив рассказ, вежливо спросила, каково его мнение. Санитар, это было видно с самого начала, оказался мелкой сошкой, от него ничего не зависело. Единственный, кто мог разрешить госпитализировать больного, — это директор. Но санитар считал, что даже директор бессилен, ведь таких больных, как Жулио, принимать строжайше запрещено. Санитар изъяснялся высокопарно и торжественно, весь напыжась, однако пытался придать своему громкому и пронзительному голосу сочувственные нотки. Он высоко поднимал брови, вращал глазами, похлопывал себя правой рукой по ляжке, восклицая:
— Понимаете, уважаемая сеньора, мы не виноваты… Такой приказ… Положение становится просто невыносимым, потому что дня не проходит без происшествий. Все, чем мы можем помочь больным, — это дать консультацию и прописать лекарство. Если больной в состоянии за него платить — его счастье; беден, вы говорите, — пусть уповает на милосердие божие…
В глазах доны Маниньи он разглядел недоумение. Ей необходимо было выяснить один вопрос. На душе у нее скребли кошки, страх холодной рукой сжимал сердце. Ветер всколыхнул верхушки акаций и неожиданно через приоткрытую дверь устремился по пустому коридору. Дона Манинья даже не подумала о том, чтобы придержать рукой юбку. Санитар отвел глаза и церемонно попросил ее проследовать в кабинет.
— Там будет удобнее.
Санитар припадал на левую ногу, и, когда он говорил, казалось, рот у него набит кашей. Лицо у санитара было круглое, широкоскулое, с гладкой лоснящейся кожей и, несмотря на возраст, абсолютно лишено растительности. Вокруг глаз уже обозначились морщинки. Его кабинет — «не совсем то, что принято считать кабинетом в подлинном смысле слова», как сообщил он доне Манинье, — оказался обычной дежуркой. Кровать у стены и два железных стула. На железном же столике у изголовья — морская раковина, служившая пепельницей. На полу между кроватью и скамьей стояла неуместная здесь бутылка грога с апельсиновыми корками и букетик розмарина.
Санитар попросил разрешения закурить. Дона Манинья проговорила: «Сделайте одолжение» — и опустилась на стул, сложив на животе руки. Норберто и больной мальчик ожидали за дверью в коридоре.
— Так вот… — продолжал санитар, — даже директор не имеет права разрешить госпитализацию в таких случаях. — И пояснил: в больнице нет изолятора, и «запрещение произведено с единственной целью — воспрепятствовать тому, чтобы в вышеупомянутых условиях пациенты заражали друг друга». Если сеньоре угодно, он может продемонстрировать ей «текст постановления, имеющего силу закона». Это нетрудно осуществить… Оно у него в ящике письменного стола…
Дона Манинья вежливо отказалась, но заметила, что куда более антисанитарно позволять больным свободно разгуливать по острову.
— Так все-таки хуже…
Санитар равнодушно покачал головой, его это ничуть не интересовало. У доны Маниньи снова разыгрались нервы.
— Да, так все-таки еще хуже… — Дона Манинья рассуждала вслух. — Они продолжают ходить по улицам, и каждый может от них заразиться… — Она подумала о своих детях.
Санитар лишь слегка усмехнулся краешком губ. Потом, усевшись на другой стул и высоко вскинув брови, заявил:
— Вы абсолютно правы, сеньора.
— Итак?
— Итак, сеньора?!
— Этот больной мальчик?..
— По-моему, хлопотать бесполезно.
— Вы уверены?
— Бессмысленно, сеньора, как носить воду решетом.
Наступило молчание. Потом дона Манинья сказала:
— Но видите ли, сеньор, я не могу взять его к себе домой. У меня семья. Не из гордыни, бог свидетель, но у меня дети, вы знаете.
— Знаю…
Дона Манинья голосом, в котором звучали слезы, сказала:
— Что же мне делать?
— Я полагаю, единственный выход для него — вернуться туда, откуда он приехал, — ответил санитар.
