выгонять птиц. Матео Асис пошел в спальню, принял душ; переодевшись, снова вышел из дому и стал седлать своего мула: братья уехали на рассвете.
Когда сын снова появился во дворе, вдова была занята птичьими клетками.
— Запомни, — сказала она ему, — одно дело — беречь свою шкуру и совсем другое — уметь давать от ворот поворот.
— Он зашел только выпить чашечку кофе, — сказал Матео Асис. — Мы шли вместе и разговаривали и даже не заметили, как оказались здесь.
Стоя в конце крытого перехода, он смотрел на мать, но она, заговорив снова, к нему не обернулась. Казалось, она обращается к птицам.
— Больше я тебе об этом говорить не буду, — резко сказала она. — Но никогда впредь не приводи ко мне в дом убийц.
Наконец она повернулась к сыну и спросила напрямик:
— А где ты, собственно, шлялся?
В это утро судье Аркадио даже в незначительных событиях повседневной жизни чудилось что-то зловещее.
— У меня болит голова, — сказал он, пытаясь как-то объяснить жене свое состояние тревоги.
Утро выдалось солнечное. Впервые за несколько недель даже река не выглядела угрожающе и от нее перестало разить сырой кожей. Судья Аркадио направился в парикмахерскую.
— Правосудие, — встретил его парикмахер, — хромает, но приходит.
Пол в парикмахерской был до блеска протерт керосином, а на зеркала нанесен слой свинцовых белил. Пока судья Аркадио усаживался в кресло, парикмахер полировал зеркала тряпкой.
— Понедельники не должны существовать, — сказал судья.
Парикмахер начал его стричь.
— Но ведь виноваты воскресенья, — возразил он. — Не будь воскресений, — уточнил он, — не существовали бы и понедельники.
Судья Аркадио закрыл глаза. На этот раз, после десятичасового сна, бурных любовных утех и долгого лежания в ванне, ему не в чем было упрекнуть воскресенье. И все же понедельник оказался тяжелейшим. Когда башенные часы пробили девять и сразу вслед за этим в соседнем доме послышалось стрекотание швейной машинки, судья Аркадио содрогнулся еще от одного знамения: безмолвия улиц.
— Это город-призрак, — сказал он.
— Но ведь вы и хотели, чтобы он был таким, — возразил парикмахер. — Раньше в понедельник к этому времени я, как минимум, обслуживал уже шестого. Сегодня же воздаю хвалу Богу, что хоть вы пришли.
Судья Аркадио открыл глаза и на миг задержал взгляд на отраженной в зеркале реке.
— Вы-ы? — протянул он. И спросил: — Кто это мы?
— Вы, — неопределенно ответил парикмахер. — До вас этот городок был, конечно, такое же говно, как и все остальные. Но сейчас он хуже всех.
— Ты мне говоришь это, — возразил судья, — потому, что знаешь: я к этим сволочным делам не имею никакого отношения. А ты бы осмелился, — спросил он совсем незлобиво, — сказать то же самое лейтенанту?
Парикмахер согласился, что нет.
— Но знаете ли вы, судья, что значит вставать по утрам с ощущением, что сегодня тебя непременно убьют? И так проходит десять лет, а тебя все не убивают…
— Не знаю, — согласился судья Аркадио, — да и знать не хочу.
— Молите Бога, — сказал парикмахер, — чтобы вы этого никогда и не узнали бы.
Судья опустил голову. После долгого молчания спросил:
— Знаешь что, Гуардиола? — и, не дожидаясь ответа, продолжал: — Лейтенант начинает обживаться в городке. И с каждым днем он это делает все более основательно, поскольку открыл для себя одно удовольствие, из-под власти которого он не сможет освободиться никогда: мало-помалу, без особого шума, он богатеет.
Парикмахер слушал его не проронив ни слова, и судья наконец подытожил:
— Бьюсь об заклад, что на его счету больше не появится ни одного убитого.
— Вы так думаете?
— Ставлю сто против одного, — настаивал судья Аркадио. — Для него сейчас нет дела выгоднее мира.
Парикмахер закончил стрижку, откинул спинку кресла назад и молча сменил простыню. Когда он заговорил, в его голосе чувствовалось замешательство.
— Странно, что это говорите вы, — сказал он, — и странно, что вы это говорите мне.
Если бы он мог сейчас это сделать, то судья Аркадио пожал бы плечами.
— Я это говорю уже не первый раз, — уточнил он.
— Но ведь лейтенант — ваш лучший друг, — сказал парикмахер.
Он заговорил тише, его голос стал напряженным и доверительным. Он принялся старательно изображать человека, целиком погруженного в работу, и от этого на его лице возникло выражение как у неграмотного, которому нужно расписаться.
— Скажи мне вот что, Гуардиола, — обратился к парикмахеру судья Аркадио с ноткой торжественности в голосе. — Что ты думаешь обо мне?
Парикмахер начал его брить. Прежде чем ответить, он на мгновение задумался.
— До сих пор, — сказал он, — я думал: вы — человек который знает, что уйдет, и хочет уйти.
— Можешь продолжать думать так и дальше, — улыбнулся судья.
Он позволил себя побрить, как бы, наверное, позволил себя и обезглавить, — с таким же мрачным равнодушием. Судья по-прежнему не открывал глаз, а парикмахер натирал его подбородок квасцами, пудрил его и смахивал с его одежды остатки волос мягкой щеткой. Снимая с шеи судьи простыню, он сунул ему в карман рубашки листок.
— Вы, судья, только в одном ошибаетесь, — сказал он ему. — У нас в стране еще заварится каша.
Встав из кресла, судья Аркадио огляделся и убедился: в парикмахерской они по-прежнему одни. Казалось, пылающее солнце, стрекот швейной машинки в тишине утра, неумолимо наступивший понедельник подтверждают: они совершенно одни в этом городке. Тогда он вынул из кармана листок и прочитал. Повернувшись к нему спиной, парикмахер наводил порядок на столике.
— Два года говорильни, — процитировал он по памяти. — И по-прежнему все то же военное положение, та же цензура, те же чиновники. — Увидев в зеркале, что судья Аркадио закончил читать, сказал: — Передайте другому.
Судья снова спрятал листок в карман.
— Ты смелый человек, — сказал он.
— Если бы я хоть раз в ком-нибудь ошибся, — сказал парикмахер, — уже давным-давно был бы дырявым как сито. — Потом серьезным голосом добавил: — И не забывайте, судья: это должно остаться между нами.
Выйдя из парикмахерской, судья Аркадио почувствовал: во рту у него пересохло. Зайдя в бильярдную, он заказал две порции спиртного, а потом, когда выпил обе стопки подряд одну за другой, до него дошло, что впереди еще много времени. Ему вспомнилось, как еще в университете однажды в Страстную пятницу он попытался вылечить себя от дурной болезни: совершенно трезвый зашел в туалет какого-то бара, насыпал пороха себе на шанкр и поджег.
На четвертой порции дон Роке дозу уменьшил.
— При таком темпе, — сказал он с улыбкой, — вас вынесут отсюда, как тореадора, на плечах.
Судья растянул губы в ответной улыбке, но глаза его оставались по-прежнему потухшими. Полчаса спустя он направился в туалет, помочился и, прежде чем выйти, выбросил листовку в унитаз.
Когда он вернулся к стойке, увидел: рядом со стаканом стоит бутылка с чернильной отметиной.
— Это я сделал для вас, — сказал ему, медленно обмахиваясь, дон Роке.
В бильярдной они были одни. Судья Аркадио налил себе полстакана и не спеша стал пить.
