— О! На севере…
— Это вас уже больше не интересует?
— По правде говоря…
Рядом росли агавы, а там, дальше, простиралось море, похожее на стену, на длинную голубую стену. У Андрасси на лице появилось тоскливое выражение.
— Этот остров такой красивый…
— А ваша свобода?
— Ба! Мне все равно.
Сатриано посмотрел на него. Его синий взгляд, его большие бледные щеки.
— А то, что рассказывают про вас, вам тоже все равно?
— А что рассказывают?
— А то, что всегда рано или поздно начинают рассказывать, когда часто видят довольно красивого молодого человека вместе с довольно пожилым господином.
Андрасси слегка передернуло. Но не очень сильно.
— Это неправда.
— Я знаю.
Сатриано говорил сухим тоном.
— Я знаю Форстетнера гораздо дольше, чем вы. Даже в двадцать лет его можно было бы поместить безо всякого риска в гарем, наполненный хоть женщинами, хоть мужчинами.
— А! В самом деле?
Андрасси это немного развеселило.
— Ну вот, вы же видите.
— Это, может быть, еще хуже. Форст хочет, чтобы о нем говорили. Он перепробовал все. Теперь пробует еще этот способ. Но за ваш счет. За счет вашей чести.
У Андрасси был такой вид, словно он ничего не понимает.
— Раз это неправда…
— Паршивец, плут и паршивец, — произнес Сатриано.
Лицо его было неподвижно. Презрение слышалось только в голосе.
— Ну что это вы!
Андрасси приподнял голову. На кого-то он был похож сейчас. Сразу Сатриано даже не понял, на кого. Но внезапно его озарило: Андрасси с его расстегнутой на груди рубашкой, с его взглядом, одновременно и дерзким, и трусливым, в какой-то момент был похож на Жако.
— Это правда, — сообщает Форстетнер. — Она нагрела меня на пятьдесят тысяч лир, эта Уотсон. Но зато я переехал на виллу на две недели раньше. Есть все-таки на свете справедливость.
У Андрасси на вилле очаровательная комната. Пасеков с большим вкусом подобрал туда мебель.
— Вот видите, — сказал он однажды Андрасси, — вот видите, я правильно поступил, не взяв тогда вас к себе на работу.
Андрасси пытается прочесть в светлых глазах антиквара, что тот недоговаривает. Но Пасеков, живя в эмиграции вот уже тридцать лет, сумел научиться скрывать свои чувства. Взгляд его ничего не выражает. Покраска была поручена Восу. Забавы ради тот на каждой двери что-то нарисовал: тюльпан, пароход, арлекина. Сначала Форстетнеру это не очень нравилось. Но Вос рассказал ему, что Дейвид Герберт Лоренс, когда жил в Таосе, разрисовал у себя в доме все, что мог, и даже нарисовал змею и подсолнух на уборной. Это убедило его. Когда-то Лоренс провел неделю на Капри. И этого было достаточно, чтобы обрести в глазах Форстетнера безграничный авторитет.
— Я позаимствовал это у Лоренса, — сообщал он своим гостям.
Нотариус поставил последнюю закорючку в договоре купли-продажи прекрасной виллы «Бразилия». Договор оформлен на имя Четрилли, и надо честно признать, что без него, без его хитростей, без его упорства, без его споров по каждому пункту госпожа Мисси никогда бы не заполучила ее за двадцать восемь миллионов. Вилла великолепна, и даже сама Ивонна Сан — Джованни считала, что она стоит тридцать пять миллионов. Но прежде чем там поселиться, Четрилли и бывшая вдова Мисси проводят медовый месяц на Азорских островах.
В полдень, на площади, на террасах трех кафе по — прежнему царит небольшое оживление. Леди Амберсфорд хлопает ресницами, вздыхает. Вос вытягивает свои длинные ноги. Новый комиссар полиции проходит между столами. Форстетнер тоже регулярно заходит сюда. Время от времени, особенно когда кто- нибудь на него смотрит, он наклоняется к Андрасси, кладет свою руку на его. Андрасси покорно улыбается. Люди переглядываются. Форстетнер в восторге. Недавно один иллюстрированный журнал опубликовал его фотографию в одном ряду с фотографиями леди Амберсфорд, Ивонны Сан-Джованни и некоего итальянского герцога, который ничем не привлекает внимание общественности, кроме его привычки носить коралловые браслеты. А портрета Сатриано нет, в статье лишь упоминается его имя. Так ему и надо. Он стал таким ворчуном! По любому поводу у него свое мнение! Просто невероятно.
— Дуглас, заходите ко мне, когда хотите. Всегда буду рад вас видеть. Но ваш секретарь меня раздражает.
— Я думал привести к вам мою старую подругу, леди Амберсфорд…
— Хочу быть с вами откровенным, Дуглас, вы можете приводить ко мне кого угодно, но вот что касается леди Амберсфорд, то, если быть откровенным, я предпочел бы, чтобы вы не делали этого.
На Капри, право же…
— Он явно становится старомодным, этот Джикки, вы не находите?
Иногда по вечерам Андрасси скучает.
Тогда Форстетнер говорит ему:
— Сходи куда-нибудь, развлекись.
И Андрасси идет развлекаться. Идет в ночное кабаре. Их четыре или пять на острове. И там, прижав к себе какую-нибудь женщину, танцует. Что он при этом испытывает? Почему такая тоска сегодня? Угрызения совести, сожаление, скука, страх? Ба! Все это надо просто растоптать ногами. И он топчет. Однажды вечером в «Табу» зашла Мафальда. Андрасси пригласил ее. И получил отказ. Надо же, почему? Но у Андрасси даже не возникло желания попытаться узнать. Он пригласил другую женщину. Одна пара, две пары, десять пар. Все топчутся, вяло что-то топчут. Как топчут по осени виноград в чанах. Вот только очень уж скверное получается вино и тут же уходит в песок танцевальной площадки.
Андрасси возвращается на виллу. Каждый вечер на оконном стекле его ванны появляется саламандра. Внимательная, резко крутя своей массивной шеей, она хватает привлеченных светом насекомых. Стекло матовое, и на нем видны только ее куцая тень и ее мощные лапы. Андрасси открывает окно. Саламандра не двигается, но видно, как бьется, бьется ее сердце. А дальше, за ней, светятся зеленые и красные огни одного из дансингов. Когда смолкает оркестр, наступает тишина, которая, как вода, поднимается вверх между пальм, спокойная и полная презрения. Андрасси теперь весь покрыт загаром, за исключением участка белой кожи, прикрытого днем плавками. У него такой вид, словно он весь кожаный. Он осматривает себя, разглядывает себя сверху донизу, выражает беспокойство по поводу вскочившего прыщика, который его не красит. А в камере подпольная повитуха мечтает вслух. Сандра слушает. У Сатриано бессонница. Он вздыхает, зажигает лампу, ставит торчком у себя за спиной подушку, чтобы свет не разбудил жену, берет книгу. Небо медленно бледнеет.
