отравить. Так вот, эта женщина — Алина Солини.
Стеттон в изумлении уставился на него:
— Откуда ты это знаешь?
— Мой друг показал мне фотографию своей жены.
Увы, я не мог ошибиться; сходство совершенное. Разве ты не видишь, что она ненавидит меня? Потому что знает: мне известна ее тайна.
— Но почему ты не написал твоему другу — ее мужу?
— Я так и сделал. Я послал письмо в его имение. Но письмо вернул управляющий с информацией, что он около года не слышал о хозяине.
— Значит, все твои доказательства основаны только на ее сходстве с фотографией?
— А этого недостаточно? Говорю тебе, я не мог ошибиться.
Наступила тишина, во время которой на лице Стеттона отражалась борьба между благоразумием и не поддающейся разуму страстью. Наконец он сказал тоном человека, окончательно принявшего решение:
— Я в это не верю.
И больше никакие доводы Науманна не могли поколебать его. На любой аргумент он просто повторял:
«Я в это не верю». По настоянию Науманна Стеттон рассказал о первой встрече с мадемуазель Солини и о ее спасении из женского монастыря Фазилики, но по неясной ему самому причине даже не упомянул об эпизоде с чернобородым мужчиной.
— Но это же абсурд! — раздраженно вскричал Науманн. — Конечно, она — та самая. Я бы сообщил полиции… возможно… но где доказательства? Нет ведь никаких свидетелей. Позволь сказать тебе, Стеттон, поскольку я твой друг, хотя ты, кажется, думаешь иначе, — опасайся ее!
— Я не верю, — тупо повторил Стеттон. — Она меня любит.
— Она тебя обманывает.
— Я не верю в это.
Наконец Науманн, поняв, что ему не поколебать друга, поднялся и пошел к себе домой. До этого он не признавался себе в необычном интересе к мадемуазель Солини, но теперь вынужден был его признать. Конечно, в нем говорило чувство долга перед другом Василием Петровичем и сильное желание увидеть его отмщенным.
Но не только. Его беспокоила Виви.
— Хотя почему — не знаю, — бормотал он себе под нос, меряя шагами — взад-вперед — свою комнату. — Быть не может, чтобы я всерьез заинтересовался ею.
Любого мужчину тронула бы участь юной и невинной девушки, находящейся во власти такой женщины. Это же форменное безобразие.
Он отправился в постель, но несколько часов ворочался и не мог уснуть, тревожимый всякими мыслями.
На следующий день, с самого утра, Науманн явился в дом номер 341 на Аллее. Он точно знал, что скажет и что сделает; он уже понимал, что мадемуазель Солини не из тех, кого можно напугать простыми угрозами, но его влекла вперед неодолимая жажда деятельности. Возле самой двери его решительность резко ослабла, и он повернул было обратно, но потом все-таки нажал кнопку звонка.
В результате ему не пришлось лицезреть мадемуазель Солини, поскольку он застал Виви в одиночестве. Она сказала, что Алина отправилась на прогулку с Жюлем Шаво.
— А почему вы не пошли? — спросил Науманн, когда она провела его в библиотеку и предложила сесть. — Вас утомили прогулки?
— Напротив. Я люблю их больше всего, — сказала Виви, — но мне не нравится месье Шаво.
— Это ревность? — засмеялся Науманн над ее откровенностью. — Я не забыл, что он в прошлый раз сказал вам, какая вы хорошенькая, а теперь покинул вас.
Виви начала слабо протестовать: она-де ни в коей мере не ревнива и не завистлива, но потом, заметив насмешливую улыбку на губах Науманна, остановилась, смущенная.
— Месье Науманн, я в самом деле думаю, что вы пользуетесь моей неопытностью, чтобы посмеяться надо мной.
Теперь это вызвало протесты со стороны молодого человека. Он уверил ее, что вовсе над ней не смеется.
— Нет, смеетесь, — настаивала Виви, — это очевидно. И я очень обижена.
— Уверяю вас, мадемуазель, вы не правы, — горячо оправдывался Науманн. — У меня и в мыслях такого не было. Я бы не… — Он остановился, уловив легкую лукавую улыбку на лице Виви. — Теперь вы смеетесь надо мной! — воскликнул он.
Улыбка Виви готова была смениться смехом.
— Ну что ж, — вскричала она, — значит, теперь мы квиты, месье.
«Вот чертенок! — подумал Науманн. — Она не так проста, как я думал».
Он заговорил об Алине и вскоре обнаружил, что Виви абсолютно ничего не знает о женщине, которая вызвалась быть ее защитницей; через полчаса осторожных расспросов он знал не больше, чем ему уже было известно от Стеттона.
Но одно не вызывало сомнений: безграничная любовь девушки к мадемуазель Солини. Она пела ей дифирамбы, не замечая преувеличений; Алина заменила ей отца с матерью; Алина открыла ей сердце и нашла ей дом, когда она осталась без друзей, совсем одна во всем мире.
Науманн увидел, что, как и со Стеттоном, здесь его дело почти безнадежно, но решил рискнуть. Он начал:
— Но что бы вы сказали, мадемуазель, если бы вам стало известно, что все ваше доверие и любовь не по адресу?
Виви посмотрела на него:
— Не понимаю, что вы имеете в виду.
— Что, если вы обнаружите, что мадемуазель Солини — плохая женщина, бессердечная и преступная… неверная жена и убийца?
Виви пожала плечами, придя в ужас от этих слов:
— Не знаю, зачем вы такое говорите, если только, чтобы напугать меня. Конечно, подобное невозможно.
Науманн сказал, выразительно глядя ей в глаза:
— Но это правда.
А поскольку изумленная Виви молчала, он продолжил:
— Я повторяю, это правда. Мадемуазель Солини была неверна своему мужу, и если она не убила его, то лишь потому, что он вовремя раскрыл ее преступный замысел. — И Науманн рассказал ей все то, что уже рассказывал Стеттону, приводя доказательства с красноречием судейского обвинителя в надежде спасти столь милую молодую девушку.
Когда он закончил свое повествование, Виви тихо произнесла те же слова, что он слышал из уст Стеттона накануне вечером:
— Я не верю в это.
Он открыл рот, чтобы заговорить, но она прервала его:
— Месье Науманн, это какая-то ошибка. Я уверена в этом; не знаю, почему я не сержусь на вас, хотя должна была бы. Вы не знаете Алину. Она — самая лучшая и прекрасная женщина на свете. Она так добра ко мне, как могла быть добра родная мать. Я не очень знаю жизнь, но способна думать самостоятельно и понимаю: то, что вы рассказали мне, — невозможно.
— Но я же говорил вам, что она выдала себя своими действиями, когда я рассказал ей, что видел фотографию.
Виви покачала головой:
— Это ваше воображение. Вам хотелось, чтобы она была виновна. — Девушка на мгновение остановилась, потом продолжила слегка дрожащим голосом: — Видите ли, месье, я люблю ее. Я не могу вас слушать. Если же вы настаиваете, то я должна просить вас… я должна попрощаться.
— Простите меня… у меня были добрые намерения, — неловко оправдывался Науманн, поднимаясь с
