По высоте взметнулись разрывы, и над степью потянулось косое полотнище пыли. Из-за Дона тоже ударили пушки. Цепи карабинеров закачались, но продолжали идти вперед. В консервную банку, шипя, шлепнулся осколок. Андрей машинально выбросил его, выловил кусок мяса и полез в окоп.
Итальянцы забирали вправо. Лейтенант это хорошо видел с высоты. «Наверное, танк отбить хотят, да и вообще отрезать его от переправы. Идиоты, — обругал он сержанта Ибрагимова и сапера. — Давно бы сожгли этот танк». С тоской поглядел в сторону лиловых в голубоватой дымке садов Осетровки, откуда уже должны были подойти остальные батальоны полка. Но над цветущими подсолнухами и наполовину убранными хлебами зыбко качался желтый зной да мутные тени дыма и пыли с высотки плыли над ними. И — ни души.
— Евстифеев! Вызывай снова артиллерию! Квадраты те же! — крикнул лейтенант в окоп радисту. Подозвал командира взвода бронебойщиков. — Подпускай танки ближе, чтобы наверняка. Это не немцы.
Тусклый горячий воздух колыхнулся, дрогнул. Карабинеры смешались. Один из танков остановился, высунулся офицер, стал кричать что-то, размахивая пистолетом, и карабинеры побежали к высоте. Отсюда, издали, сверху, они казались черными, обугленными на солнце. В грохоте разрывов безмолвно и тихо падала срезанная пулями полынь. Лейтенант оглядел напряженные затылки солдат, сведенные ожиданием плечи.
Наступило то единственное и неизбежное мгновение, которое решает все. Крикни трус: «Пропали!», и струна лопнет, начнется гибельная паника.
Карабинеры, разбивая своим колыханием блескучий застойный зной, надвигались, будто призраки. Офицер посредине с черным безглазым лицом вертел головой по сторонам, что-то кричал. На каске его подрагивало перо.
— Твоя, моя молчи, — блеснул зрачками сержант. — Пускай она думает: наша нет.
Карабинеры, чувствуя, наверное, приближение роковой невидимой грани, все стремительнее рвались к этой черте. Но Артык не дал им взять разбега — выпустил весь диск одной очередью. Карабинеры качнулись назад, но все же побежали на высоту и к танку.
Андрей бил и бил из автомата, пока не замолчал пулемет Артыка. Оглянулся — синие глаза Артыка смотрели на нот убедительно просто. «Неужели и меня сейчас вот так», — метнулось в голове.
Когда раскаленная земля вместе с усталыми и опустошенными людьми стала погружаться в прохладные сумерки, батальон покинул высоту и двинулся вперед. От переправы спешно подходили подкрепления. У танка комбат увидел троих. Касаясь головой сурчиного бугорка промоины, с устало опущенными плечами лежал пожилой усатый сапер. По открытым глазам его, густо затрушенным пылью, у черной дыры рта и ноздрей ползали краснобрюхие крупные муравьи. В окопе — сержант-узбек. Мальчишка-сапер прислонился спиной к гусенице продолжавшего работать танка и беззвучно плакал. Смолисто-черное лицо его было страшно в своей неподвижности.
Пехотный комбат тряхнул сапера за плечо, спросил фамилию: наградной лист писать, мол, будут. Сапер непонимающе вскинул глаза, во рту черным поленом дернулся распухший язык, и из горла вылетел сиплый хрип. Лейтенант ребром ладони сбил слезу с ресниц: парень оглох и запалился за день без воды. Тронул сапера за колено:
— Ты же герой. Гляди, сколько положил и трофей какой. А-а… На… нацарапай фамилию и иди к Дону, к Бабьей косе. Там ваши переправу ладят. Мертвых мы похороним. Ну?
Сапер встал, поднял на плечо разбитый пулемет, удивленно опустил его. Но потом снова взял и, так ничего и не сказав, пошел к тонувшему в сумраке трехгорбому кургану.
Лейтенант покачал ему вслед головой. В степи возник и разлился тыркающий звук. Степь жила своей независимой жизнью: ночь встречали полевые сверчки и кузнечики.
Глава 16
В грохоте и пыли, надежно прикрытые с воздуха, к Сталинграду подходили 4-я танковая и 6-я полевая немецкие армии. Раскаленный шар солнца, кажется, совсем не покидал неба. На десятки километров ни деревца, ни кустика. Над колоннами людей и техники висела неоседающая бурая пыль. Она толстым слоем покрыла одежду, машины, оружие, мешала дышать, резала глаза, першила в горле. Не было воды, мучила жажда.
19 августа 1942 года Паулюс подписал приказ о наступлении на Сталинград. 16-я танковая, 3-я и 60-я мотодивизии форсировали Дон у Песковатки. И 23 августа, в 3 часа 05 минут, 14-й танковый корпус немцев из района Вертячий — Песковатка устремился к Волге. Битва за Сталинград началась.
На облысевшем выгоне небольшого хуторка топырил обломанные крылья ветряк. Кто знает, сколько простоял этот ветряк и сколько путей скрестилось около него. В ночь с 22 на 23 августа мимо этого ветряка прошел на свои позиции поредевший батальон Виктора Казанцева. Шли усталые, потные. В пересохшем ручье за ветряком стояли полковые минометы, чуть дальше — несколько танков. Похожие на жуков, чумазые танкисты ползали по машинам, звенели железом.
У старой сурчины на куске брезента человек пять с хрустом разрезали сочный арбуз.
— За компанию, царица полей! — игривый ломкий басок от брезента.
— От чужого хлеба-соли пузо болит! — устало отозвались из раздерганной колонны.
Батальон перебрался через ручей, прошел еще метров восемьсот и стал окапываться.
— Отрывайте сначала одиночные окопы, потом уже по возможности соединять их будете, — приказал Казанцев командирам рот, потоптался, будто вспоминая что, растворился в сухих пыльных сумерках.
Лопаты скребли до полуночи. Кто вырыл свое, засыпал тут же в окопе или вылезал на свежий ветерок наверх. Сержант Шестопалов не спал в эту ночь совсем. Было душно. В воздухе пахло горячим железом, бензином и еще чем-то таким чуждым в этой степи. Обычно хорошо видные в эту пору, звезды тлели тускло, будто золой присыпанные. Где-то, должно быть, в эту самую минуту появился на свет новый человек, кто-то любится, а кто, костенея от напряжения, ждет сигнала в атаку, в которой легко может оборваться эта самая жизнь.
В стороне хутора Вертячьего зарева, подпиравшие небо всю ночь, стали опадать. Местами там, за немым горизонтом, полукругом вспыхивали зарницы и тут же гасли.
«Ракеты, должно», — думал Казанцев, глядя, как вздымаются и опадают огни..
От этих вспышек и колебаний горизонт то отодвигался, то вновь придвигался. И, казалось, колебалась и глубокая неправдоподобная тишина над степью. Тишина, от которой продирал озноб по спине. Где-то справа, далеко видно, по-мышиному скребли землю лопатой, спешили зарыться поглубже. Именно в эти минуты, когда дышалось легче, в эту сосредоточенную тишину, острее и мучительнее, чем когда-либо, хотелось жить, одолевал даже страх.
Горькая полынь выкинула на росу цвет. По низинам на этом цвету настаивался воздух. Серое больное небо к заре посвежело, зарумянилось.
В овраг подошла кухня, и даже в этой обстановке щеголеватый и подтянутый старшина доложил комбату о завтраке.
— Зараз же патронов, гранат и бутылок подбрось, — приказал Казанцев старшине. — Бутылок побольше. Пункт оборудуй там, где у тебя кухня зараз. Раичу снарядов подвези.
— Махры, старшина!
На западе со стороны Дона, где ночью колебались зарева и где и сейчас плавали жидкие сизые клочья гари, блеснуло вдруг и слилось по всему горизонту в пляшущую дугу огней. Степь, где в траншеях в эту минуту еще скребли ложками, ругались со старшиной, сидя на мокрых от росы станинах орудий, пили чай из жестяных солдатских кружек, вмиг вскипела фонтанами земли, потонула в дыме и грохоте. Было три часа пять минут.
— Всем в укрытия! Только у пулеметов дежурные наблюдатели! — крикнул Казанцев, круто обернулся назад, ища зачем-то глазами балку, где были тылы батальона.
Шестопалов прыгнул в окоп, прижался спиной, щекой, всем телом к земле. Сколько раз клялся зарываться поглубже: когда кругом воет — только она, матушка, и заступница. Но вчера просто не хватало
