Я не знала ее, но могла сказать, что кровь у нее течет медленно (синевато-фиолетовые вены, верный признак).
На лужайке перед «Кварцем» стояли Трейси и Джастин. Трейси обличительно тыкала в лицо Джастину пальцем, только что не царапая нос бедняги изящным ноготком с французским маникюром. Джастин же скрестил руки на груди и мрачно пялился в землю. Пока мы сворачивали налево к скульптуре мадам Кюри, я успела уловить обрывки ссоры:
— В последние дни ты только одно и заладил — пошли в библиотеку да пошли в библиотеку! Хочешь, угадаю зачем? Ошиваться около единственной девчонки на кампусе, которая на тебя не вешается!
— Трейси! Да ничего подобного!
— Ну да, конечно, у нее денег куры не клюют. Подозреваю, это тоже играет свою роль. Жалко, конечно, Джастин, что тут не каждый может себе позволить заплатить за отдельную квартиру. Я-то знаю, и у тебя, и у Лины — отдельное жилье, но вообще-то заруби себе на носу, тут полагается жить с соседями.
— Ты вообще о чем?
— О том, что ты больше в мою комнату даже не заглядываешь. И не спорь! Считаешь, она красивая, я видела, видела, как ты на нее пялился на уроке английского!
— Вот это да! — прошептал Тони, когда мы свернули к научным корпусам.
Я же ничего не могла с собой поделать: мне было приятно. Очень приятно.
— Садись, — велел мне Тони после урока анатомии и перетащил табурет от одной стены в студии к другой.
Через минуту я уже сидела, а Тони погрузился в работу. От угля он отказался, заявив, что одним углем точно передать мое лицо никак не может. Выйдя из-за мольберта, он склонился надо мной, близко- близко. Пальцем, на котором блестело серебряное кольцо, отвел с моих глаз прядку волос.
— Выглядишь — зашибись. Должно выйти здорово, — с улыбкой произнес он. Мне нравилось, что в комнате пахнет краской, а ветер приносит из-за окна аромат свежескошенной травы. Тони улыбался мне, как перемазанный краской мальчишка. Я смотрела в его глаза, он — в мои. По лицу его расползлась улыбка. Сама толком не понимая, что делаю, я подняла лицо ему навстречу. Губы наши оказались так близко…
И тут в дверь постучали.
— Лина?
Тони отскочил от меня и обернулся к двери. В студию вошел Джастин Инос. Я тотчас же начала улыбаться во весь рот — ничего не могла с собой поделать.
— Я заходил к тебе в библиотеку, — начал Джастин, направляясь ко мне через комнату.
— Сперва у оранжереи, теперь вот это?
— Библиотекарша сказала, ты чаще всего сидишь тут с Тони.
— Чисто по работе, — торопливо объяснила я, вставая Тони уже отложил краски. Я так улыбалась, что у меня даже голова слегка подкруживалась.
— Пишешь портрет Лины? — поинтересовался Джастин, вытягивая шею, чтобы заглянуть за мольберт.
— Да, — коротко ответил Тони, сжимая в руке кисть.
— Клево. Можно взглянуть?
Тони торопливо развернул мольберт к стене.
— Нет! Еще совсем не готово.
— Он очень чувствителен в этом отношении, — пояснила я, все так же глупо улыбаясь.
— Тебе чего, Инос? — спросил Тони. — Обычно ты сюда не захаживаешь.
— Пришел проверить тебя на храбрость, — ответил Джастин — он обращался ко мне, а не к Тони.
— На храбрость? — я пристально поглядела ему в лицо.
— В субботу. Мы идем прыгать с тарзанки.
Я перевела взгляд на Тони. Тот быстро помотал головой.
— А что такое прыжки с тарзанки? — спросила я.
— Ты это серьезно? — поразился Джастин. Он стоял, прислонясь к письменному столу и скрестив щиколотки. Я не раз уже видела его в этой позе — удобное положение, расслабленное. Сразу чувствуется уверенность в себе. Позиция силы. Я вздохнула. Умение читать язык тела — одно из вампирских дарований. Привычка, которая у меня до сих пор так и не отключилась. — Прыгаешь с моста в озеро. Ужасно весело.
Тони шагнул между нами, воздев к потолку руки, в одной из которых так до сих пор и зажимал кисти.
— Лина! При этом тебе к ноге привязывают такой длинный канат. Эластичный, а когда ты прыгаешь с моста или с какой-нибудь высокой крыши…
— Оно того стоит! — перебил Джастин.
Тони сунул запачканные краской кисти в таз с водой, что стоял в раковине.
— Для кого, Инос? Если тебе жизнь надоела, это вовсе не значит, что Лине тоже!
— Ладно, — перебила их я. — Я пойду. — Лицо Джастина просветлело. — Но только если и Тони пойдет.
— Нет! Ни за что! И не уговаривай! — взвился Тони. — Нет, нет и нет! — повторил он, истерически похохатывая.
Он стоял перед рядом небольших отсеков, отгороженных красной шторой. Каждому ученику художественного отделения полагался такой отсек, крохотная каморка. Отдернув занавеску своего закутка, Тони швырнул палитру в металлическое ведро.
— Нет-нет! — снова воскликнул он, смеясь и отчаянно тряся головой, а потом, сунув под мышку переплетенный в черную кожу альбом, стрелой пронесся мимо нас с Джастином. — Нет! — решительно заявил он, шагая на лестницу. — Нет и нет. Ха-ха-ха. Я совершенно серьезно — ни за что на свете!
Придя вечером домой, я без сил рухнула в кресло в гостиной. Взгляд остановился на бюро напротив, на фотографиях нашего братства. Теперь мое тело уже не способно работать без передышки сколько угодно часов подряд. Ведь оно функционирует не посредством черной магии, а благодаря работе мышц, бегу крови и неустанно бьющемуся сердцу.
Стояла полнейшая тишина. Веки у меня отяжелели. За окном тоже все было тихо, лишь изредка с лестницы доносились обрывки разговоров. Я слушала, как дышу — дышу потому, что легким теперь необходим кислород. Вдох-выдох. Вдох-выдох… ритмичное движение воздуха как-то успокаивало. Веки у меня в сотый раз начали опускаться, опускаться… и на этот раз я не стала открывать глаза. А затем перед глазами у меня возникла гостиная на первом этаже моего замка, хотя и выглядела она совсем иначе, чем прежде.
Сто лет назад на полу лежал огромный восточный ковер, на окнах висели темно-красные шторы, а мебель была обита ворсистым бархатом. Во сне комната осталась прежней, однако в ней появились детали современного быта: компьютеры и плоские телевизоры.
Вайкен, одетый в черные брюки и черную рубашку навыпуск, нервно расхаживал из угла в угол. Вот он подошел к окну и нажал кнопку на стене справа. Жалюзи поднялись. Снаружи, за окном, раскинулось кладбище, омытое кроваво-рыжим заревом. На одном из надгробных камней значилось мое имя: Лина Бьюдон.
— Тут что-то неладное, — проговорил Вайкен на древнееврейском. — Вещи Рода исчезли. В спальне пусто.
— Она восстанет, — по-французски отозвался Гэвин из двери. — Терпение.
Вайкен даже не повернулся к нему.
Речь их была причудливой мешаниной языков, культур и акцентов.
— Мы ведь все это уже обсуждали, — вмешался Хис, присоединяясь к Гэвину.
Он, конечно, предпочитал латынь.
— Да, но с каждым днем, что приближает нас к
