неподдельная дикость, и неподдельный аристократизм, и неподдельная грязь, и неподдельная чистота. Я понял, что задохнусь, если не загляну в потерянный рай. Душа просила неохватного горизонта, открывающегося со свалки. Пускай не степь, море — тоже неохватность.
Воды Обводного, мертвые как Стикс или Балхаш, над ними вздулся новый волдырь — бизнес-центр «Циолковский». Проносятся пакгаузы за немытыми стеклами, через люк в облупленной крыше маршрутки бьет пыльный жар — временами не понять, в какой ты стране, но явно в колонии. Только унылые осыпающиеся многоэтажки, попирающие прекрасное имя узенького Канонерского острова, нашенские, советские — совершенство скуки и бездарности.
Но солнце, но небо, но неохватный сверкающий горизонт им все-таки неподвластны! Пот, жара тоже неподдельны! Однако я желал созерцать сверкающий горизонт с мужественной свалки ржавых железяк, а вовсе не с помойки пищевых отходов, среди которых нежились на горячем нечистом песке обитатели здешнего Эдема. Загорали, попивали пивко, на кирпичах жарили шашлычки (а дымком-то потянуло опять- таки нашенским, подлинным…) — ну и правильно. Больше всего воротило меня не от старых добрых пустых бутылок, а от пластиковых пузырей, которых здесь навыдували целые невесомые груды — легшие на грунт гирлянды плавательных пузырей издохших пластмассовых левиафанов.
И все равно не нужно превращаться в еврейского завистника, не нужно оплевывать чужой очаг за то, что тебе у него не досталось места. Только вот мне куда деваться?.. Боже, как я мог забыть — конечно же, в исторический фильм!
На кухонном столе оставил записку: «Спасаюсь бегством в Историю. Жди меня, и я вернусь. Вечно твой Викинг». Викингом, правда, жена меня давно не называет. Слишком уж, наверно, я полинял и раздобрел, хотя и не подобрел. А с тех пор как я тронулся умом, мои временные исчезновения она вообще воспринимает с тайным облегчением: жить в постоянном ожидании неожиданности — утомительное дело.
Провинциальная небогатая теснота автовокзала — здесь я дома, здесь все неподдельно. И автобусная духота, и раздолбанный асфальт, и эти елки-палки по обочинам — здесь никто не притворялся лучшим, чем он есть, и я переносил жару, пот, изнывание в пробках — главное свидетельство процветания — ничуть не менее стойко, чем те, кто был обречен на это судьбой, а не избрал, как я, по собственной воле. Однако всему на свете приходит конец — империям, судьбам, автобусным маршрутам, но дотерпел до конечного пункта я один. Скелет ракеты на детской площадке уже погрузился стабилизаторами в осоку: редкие бетонные пятиэтажки, распадающиеся на составные плиты, понемногу уходили в первозданное болото. Над ними безмолвно кружил ворон, хищно растопырив пальцы-перья на алчно распластанных крыльях. Меж редкими бетонными коробами, словно тени в Аиде, бродили еще более разрозненные алкаши, сами почти обратившиеся в остовы под вылинявшими спецовками, даже не обмененными на китайский
Вдоль берега по колено в воде теснились низенькие и покосившиеся серые сараюшки с воротами на могучую реку, по которой, словно призраки, беззвучно скользили сухогрузы, охваченные легким адским пламенем, — солнце клонилось к закату. Когда-то из этих ворот выносились лихие моторки, но вряд ли из них выжила хоть одна.
У переправы серел обелиск из того же рассыпающегося бетона, однако на нем еще можно было прочесть номер дивизии, принявшей здесь неравный бой с фашистскими оккупантами. Грубое мятое железо понтона было тоже весточкой из утраченного Эдема, да и мрачноватые шоферюги были оттуда же. Все было как когда-то и на этом лесном проселке среди сгрудившихся мохнатейших елей. И пыль до небес, которой никак не удавалось нас настичь, и горячее дерматиновое сиденье, и запах бензина, который был мне и сладок и приятен, и уголовно-добродушная рожа шоферюги, при всем при том в доску своя, — с забулдыгами мне уютнее, чем с лакеями. Хозяин кабины азартно крыл власть — всех этих абрамовичей, нарочно старающихся нас переморить, и я понимал, откуда берется это самообольщение: если тебя стремятся истребить, значит, ты силен и опасен, куда обиднее понять, что про тебя просто забыли. Думал ли я, что когда-нибудь почувствую себя заодно с забулдыгами против абрамовичей?..
Кажется, лишенный наследства хозяин страны тоже почувствовал во мне родственную душу. И я, осторожно закинув на плечо брезентовую лямку старого друга — вещмешка (все-таки клацнул боекомплект консервов и бутылок), побрел через остывающее поле к частоколу из тонковатых бревен, на котором светился тем же легким пламенем конский череп, обращенный к дороге передом, а задом к неоглядной сини, пробивающейся меж могучими соснами.
Вечер хладел, а на душе у меня теплело: я ощутил Варяжское городище чем-то вроде родного дома — я знал, что не встречу там ни одного лакея. А только своего лишь брата-чудака.
Я ступил через тесаный брус порога и оказался в историческом фильме. Два закопченных смерда распояской в рубахах из мешковины в два звонких молотка ковали вишневый остывающий меч, служанка в таком же дерюжном платье с грубой цветной оторочкой размешивала над каменным очагом дымящееся варево в черном от копоти котле, а конунг с промытой каштановой бородой сидел в расшитой рунической рубашке тонкой холстины под деревянным навесом за грубо сколоченным столом.
«Свен!» — «Заморский гость!». Конунг двинулся ко мне с распростертыми объятиями и трижды пощекотал меня шелковой бородой. Он избегал называть меня Львом или хотя бы Левкой, чтобы не портить варяго-росскую песню, но и награждать меня скандинавским именем не решался: я был и здесь не совсем свой. Кузнецы же заколебались, не побрезгую ли я их трудовой прокопченностью, но я с наслаждением вдохнул из их бород родной запах окалины (мы с моим другом Вовкой Казаком постоянно ковали финки из мехзаводовских обрезков, только никак не могли их закалить до прочности дамасского клинка, способного рассечь вдоль человеческий волос). Зато служанка Гудруна повисла у меня на шее, поджав ноги в сыромятных ичигах, без всяких феодальных предрассудков (от ее до белизны выгоревших волос пахнуло столовой пионерлагеря). Сигурд выловил неводом полуметрового сига, Руло подстрелил из лука зайца, радостно тараторила она, и герои смущенно улыбались чуточку в сторону: Сигурд из-за нехватки двух выбитых в битвах передних зубов, Руло из-за того, что Гудруна превращала его шуточное прозвище в имя. Настоящее имя его было мне неизвестно, но в Варяжском городище он звался Ольгердом (здесь не разбирали норвежцев и литовцев, опьянялись больше звуками). Однако из-за бритой головы в сочетании с проволочной рыжей бородой насмешливый Свен называл его «чеченский боевик Руло Набоев».
Каждый менеджер или дилер, утомившийся на своей лакейской службе, мог на день или на месяц обрести здесь отдохновение в красивой Истории, заодно обретя и новое имя — Ивар или Рагнар, Хокон или Эрик. Женщины сюда приходили прятаться от современного убожества изрядно пореже, так что имен им тем более хватало — Сигрид, Сигрун, Ингрид, Рагнхильд… Мне давно хотелось спросить, почему они обходят славянских Изяславов или Светомир, неужели собственная история не кажется им достаточно красивой, но я понимал, что хотя бы здесь не надо выступать в роли еврейского умника, отравлять счастливчикам их красивые выдумки. У них была своя варяго-росская история в духе фэнтези, и коли не нравится, не суйся со своим уставом в чужое городище. А нравится — милости просим и безработный работяга, и местный мини- олигарх, владелец рассыпающегося мехзаводика, приносившего доход — еще одно чудо рыночной экономики — именно тем, что он не работал.
Консервы я нарочно выбрал в стиле ретро: затарился дефицитной некогда сайрой с тресковой печенью, рижскими шпротами, а для души «бичками в томатному соусi» да еще тушенкой двух видов — свиной и говяжьей: если разогреть на костре да макать краюхой — никакой ни фуа-гры, ни виагры не надо. Зато водки мои шагали в ногу с веком: «Русский стандарт» (
Уже через полчаса — а может быть, это была минута, время исчезло — мы гомонили, как подлинно варяжская дружинушка хоробрая, и Свен, перекрывая всех своим оперным баритоном, растолковывал мне через стол, напоминающий плаху, каким макаром варяго-россы на своих пирах утихомиривали бузотеров:
