Меч в терновом венце

На ложь мучительно похоже.

Тот, первый, кто вином любви
Уста раскрывшиеся нежил,
Не слеп от нынешней крови
И в нашей брошенности не жил.

Тот, первый, в райском терему
Лаская кроткую подругу,
Не шел в хохочущую тьму
По кем-то проклятому кругу.

А мы идем. Над нами взгляд
Безумия зажжен высоко.
И каплет самый черный яд
Из окровавленного ока.

Что сердца легкая игра
Тяжелому земному телу?
Быть может, уж давно пора
Мечту приговорить к расстрелу.

А мы в безлюдье, в стужу, в дым
Несем затравленность обетов,
Мы, как Евангелие, чтим
Бред сумасшедших и поэтов.

И, вслушиваясь в злую ложь,
Горим, с неоспоримым споря…
Ты брошен тоже, ты поймешь,
Что счастье выдумано с горя.

'Пели над окнами клены…'

Пели над окнами клены.
Ночь отгорала. Струясь
По полу, сгустком зеленым
Лунная кровь запеклась.

Ночь отгорала. В гостиной
Не зажигали огней.
Зло говорили и длинно
О прожитом и о ней.

Кто-то, чуть видимый в кресле,
Долгий закончил рассказ
Мудростью: «Женщина, если
Любит, то любит не вас».

Падали розовым градом
Искры пяти папирос.
Кто-то, смеявшийся рядом,
Бросил мне горький вопрос:

«Вы разве счастливы?
Разве Ваша любовь не в пыли?»
Снова к сочащейся язве
Душу мою поднесли.

Я улыбнулся спокойно,
Я не ответил ему, —
Ибо роптать недостойно
Мне, без конца твоему.

'Можно стать сумасшедшим от боли…'

Можно стать сумасшедшим от боли.
Но нельзя ничего забыть.
Я влачусь по земной юдоли,
И за мною змеится нить.

А на ней, на ладонке длинной,
Завязала память узлы,
Как печати доли полынной,
Как печати недоли и мглы.