И в пене испуга его удила. И яростью, Бредом ее истомяся, Кавказский клинок, (Он уже обнажен) В гниющее Красноармейское мясо, Повиснув к земле, Погружает барон. Скакун обезумел, Не слушает шпор он, Выносит на гребень, Весь в лунном огне. Испуганный шумом, Проснувшийся ворон Закаркает хрипло на черной сосне. И каркает ворон, И слушает всадник, И льдисто светлеет худое лицо. Чем возгласы птицы звучат безотрадней, Тем, Сжавшее сердце, Слабеет кольцо. Глаза засветились. В тревожном их блеске — Две крошечных искры, Два тонких луча… Но нынче, Вернувшись из страшной поездки, Барон приказал: «Позовите врача!» И лекарю, Мутной тоскою оборон (Шаги и бряцание шпор в тишине), Отрывисто бросил: «Хворает мой ворон: Увидев меня, Не закаркал он мне! Ты будешь лечить его, Если ж последней Отрады лишусь — посчитаюсь с тобой!..» Врач вышел безмолвно И тут же в передней руками развел и покончил с собой. А в полдень, В кровавом Особом Отделе, Барону (В сторонку дохнув перегар) Сказали: Вот эти… Они засиделись: Она — партизанка, а он — комиссар. И медленно, В шепот тревожных известий (Они напряженными стали опять) Им брошено: «На ночь сведите их вместе, А ночью — под вороном — расстрелять!» И утром начштаба барону прохаркал О ночи и смерти казненных двоих… «А ворон их видел? А ворон закаркал?» — Барон перебил… И полковник затих. «Случилось несчастье! — Он выдавил (Дабы Удар отклонить — Сокрушительный вздох). — С испугу ли Все-таки крикнула баба, Иль гнили объевшись, Но… Ворон издох!» «Каналья! Ты — сдохнешь, А ворон мой — умер! Он, Каркая, Славил удел палача!.. —
