Приказав своему заместителю покормить людей и указав на карте место, куда должен прибыть батальон, лейтенант лихо взобрался на танк.
— Подвезешь, капитан?
— Это можно.
По улицам навстречу танкам ехали на подводах, катили тачки, вели и несли детей женщины. Беженцы. Стариков и подростков совсем мало, а мужчин и вовсе не видно. Женщины, дети, дети, женщины на дорогах вселенского горя…
— Не возражаешь, если на «ты» будем? — спросил Жуликов, когда танки остановились у кирпичного завода.
Вообще капитан не очень любил такие чересчур, по его мнению, скорые сближения, но в лейтенанте он почувствовал близкую ему самому преданность долгу и нежелание уклониться от выполнения даже самого тяжелого боевого задания. И, внимательно вглядевшись в лицо своего товарища по боевой страде, он сказал:
— Ну, конечно же, нет.
— Меня зовут Спартак.
— А меня Николай.
— Вот и ладно, — лейтенант говорил, заметно налегая на «о». — Перекурим это дело?
— Перекурим.
— Как будем воевать, Коля, ответь ты мне. Соседей-то у нас нет и артиллерии кот наплакал.
— Я твой сосед, ты мой, я же и твоя артиллерия.
— Это, положим, верно.
Они достали карты.
— Немец с дороги не сойдет, — проговорил капитан. — По крайней мере сначала. Ему некогда, и он захочет с ходу сбить нас с развилки. Поэтому будем воевать маневренно. Три танка я врою у кирпичного завода — они прикроют твой батальон. Остальные машины — подвижной отряд. Если две роты использовать на флангах, а одну отвести к поселку, немцы влезут в огневой мешок. Немецкие танки пропустишь, будешь бить по пехоте. Запасные позиции могут быть у кирпичного завода, там карьер, идеальное укрытие для стрелков. Ты согласен со мной?
Спартак со смешанным чувством восхищения и зависти смотрел на серьезное лицо говорившего капитана. Они были почти ровесники, а лейтенант очень ревниво относился к тем из них, кто его в чем-то превосходил. В новом же товарище обезоруживали страстная увлеченность своим делом и неподдельная скромность, хотя, как рассудил про себя Спартак, капитану было бы чем «форсить» — и высоким для его лет званием и орденами; на месте Николая Ермакова он не мог бы быть таким, со вздохом сознался себе лейтенант Жуликов.
— Пожалуй, я согласен… — нерешительно протянул он, а рыжий чуб его настороженно вздыбился, над крутым конопатым лбом.
Самолюбивая душа лейтенанта протестовала, но честность перед собой требовала прямого и ясного ответа. До сих пор Спартак считал себя очень сведущим в вопросах тактики человеком, хотя батальоном командовал совсем недавно. Простой и толковый замысел танкиста он сумел оценить тотчас же и теперь злился на самого себя за внутреннее противодействие этому плану.
— Значит, советуешь расположить роты не в линию, а углом назад? — боролся с собой Жуликов, — Очень уж непривычно, понимаешь, да и в уставе этого нет… Но ведь творческая боевая инициатива советских командиров — самое главное, так ведь пишут в газетах?
— Правильно пишут, — засмеялся капитан.
— Вот видишь! Жуликов свое дело туго знает! — теперь рыжий чуб лейтенанта уже весело запрыгал у него на лбу. — Давай так: твой «мешок» я принимаю, но и ты меня уважь. Я оставляю взвод в резерве и в случае нужды сажаю его к тебе на броню. А? Как? Дельно? Видишь, и мы не лыком шиты…
Этот парень, с наивной хитрецой стремящийся внести свой «пай» в план предстоящего боя, все больше нравился Ермакову.
— Предложение принимается, — улыбаясь, ответил он. — А чтоб нам не разлучаться и лучше взаимодействовать, устроим себе общий командный пункт здесь, в карьере, не возражаешь?
— Есть, товарищ капитан! — с восторгом сказал Жуликов. — Эх, весело пойдет у нас дело! Ни шагу не отойдем без приказа, будем стоять насмерть.
— Это тоже из газеты? — спросил капитан.
— Точно. Откуда узнал?
— А я, брат, тоже читаю газеты.
В сумерках, когда пехотинцы уже кончали окапываться, а танки были отведены в укрытия и замаскированы, на дороге, ведущей к городу, показалась колонна устало шагающих красноармейцев.
Впереди шел, положив обе руки на висевший поперек груди автомат, пожилой майор в пилотке, блином сидевшей у него на голове, и разношенных кирзовых сапогах — явно не кадровый военный. Капитан и лейтенант козырнули, майор рук с автомата не снял, только кивнул головой и на секунду смежил темные свинцово-тяжелые веки. Он, должно быть, беспредельно, смертельно устал и шел только потому, что за ним шагали его солдаты; был бы он один, он свалился бы в придорожную траву и уснул, как убитый.
Капитан подумал о том, кем этот человек мог быть до войны. Почему-то решил, что непременно бухгалтером, — очень уж эта мирная профессия подходила к майору с его пилоткой и сапогами, Но именно эти пилотка и сапоги заставили кадрового военного капитана Ермакова подумать, что он сейчас является свидетелем чего-то необычайного, может быть, даже героического… Не будь войны, этот человек, «бухгалтер», как его мысленно назвал капитан, исправно ходил бы на службу, поругивал профорга, плохо контролирующего работу учрежденческой столовой, спал после обеда, беспокоился о дочери, не ладящей с мужем… И после войны, если останется жив, вернется к привычной своей жизни в «гражданке». А сейчас этот человек ведет солдат, которые, так же как и он, оторваны от мирных своих дел, беззаветно и честно несут суровую, смертную службу войны.
Бойцы оказались под стать своему майору. Это был полк, вернее, остатки полка, выдержавшего бешеный натиск бронированного тарана известного гитлеровского генерала Кесселя. Красноармейцы шагали тяжелой, но уверенной походкой людей, сознающих свою силу. На многих белели бинты, и на соседях висели винтовки и автоматы товарищей. Грузным, каким-то особенным шагом шли расчеты противотанковых ружей, пулеметчики, минометчики, неся на себе свое оружие. В марше отступающего полка не было угрюмой подавленности. Шли вольно, размеренно, но споро, и эта поступь бывалых, обожженных огнем солдат была много грозней легкого парадного шага войск, в былые годы проплывавших перед восторженными трибунами.
— Вот это люди! — с уважением сказал лейтенант, и капитан как эхо повторил:
— Да, это люди!
Но, восхищаясь другими, они, в сущности, ничем не отличались от этих людей: как и эти солдаты, они делали все возможное и невозможное ради короткого, но такого емкого слова — «долг».
Несколько поотстав от колонны, двигалась стайка девушек с вещевыми мешками и чемоданчиками; впереди всех шел пожилой человек с черной повязкой на глазу и тощим портфелем в руке.
— Это что за публика? — приосанясь при виде девушек, весело и даже несколько игриво спросил лейтенант Жуликов.
— Мы не публика, — отвечала за всех невысокая кареглазая девчушка в лыжной курточке. — Мы студентки сельхозтехникума из Раздольного. А это наш преподаватель, агроном. Вам тоже предъявлять документы?
Последняя фраза уже прозвучала открытым вызовом.
— Не надо, — сказал капитан. — Почему вы обиделись, что у вас проверили документы?
— А вы не обидитесь, если с вами будут разговаривать так, будто вы уже почти продались фашистам? — с гневом спросила девушка.
Она оглянулась на дорогу, по которой ушел полк, и Николай Ермаков с досадою понял, что студенток задел недоверием или чрезмерной подозрительностью кто-то из начальствующих лиц этой части. Ему страстно захотелось поверить, — а этим молоденьким девушкам, наверное, еще больше, чем ему, — что к
