полетел бы вниз, как эта птица. Пускай он ждал такого исхода, а все же вздрогнул, услыхав, как птица говорит по-человечески (три говорящие птицы, что приходились ему зятьями, в счет не идут, ведь нельзя же в самом деле причислять их к обычным лесным пернатым). А у этой голос вроде и птичий, словно бы кто для забавы обучил ее выговаривать человеческие слова, хотя тому, что не она сказала, так просто не выучишься.
— Сударыня птица, — отвечал он как можно вежливее, — невдомек мне, откуда вам имя мое известно, да и заботы нет, ведь я уж два дня маковой росинки во рту не держал.
Птица повернула к нему сперва один глаз, потом другой.
— Ты дольше без пищи проживешь, нежели дети мои, коль они тебе в пищу пойдут.
Умно подмечено, спору нет, думал Иван, однако мудрыми речами сыт не будешь. Он опять покосился на гнездо. Птица запищала, захлопала крыльями, ровно змею хотела отвлечь. Он, конечно, не помедлил бы слопать яйца, не будь ее рядом, но поглощать детей у матери на глазах не решился.
— Бог с тобою! — проворчал он и стал слезать с дерева. Птица вилась над ним, благодарила и благословляла, Иван уж устал от ее писка. В довершенье она уселась ему на плечо и в ухо клюнула.
— Ты спрашиваешь, откуль мне имя твое известно?.. Иван-царевич — имя знаменитое. И за доброту твою отплачу, когда менее всего ожидать будешь.
Зашелестев крыльями, она исчезла в гнезде: и так слишком долго оставались яйца без материнского тепла.
Иван долго глядел вверх, почесывая в затылке. Наконец поднял с земли кафтан да перевязь и дале на восток тронулся.
Шел он, шел, вдруг увидал под кустом спящего волчонка. Гладкий волчонок, откормленный. Годится в пищу, скажем, китайцам, что расселились меж Белой и Золотой Ордой — по слухам, очень уважают они собачье мясо. С голодухи Иван-царевич тоже отведал бы: сумеет огонь развести — хорошо, а нет — и сырым не побрезгует. Волчонок, будто почуяв мысли его, заворочался и сладко зевнул. А после перекатился на жирненькое брюшко да и засопел опять. Притаился Иван в густой траве и тихонько вытащил саблю.
— Пощади, Иван-царевич, моего детеныша, — раздался над ухом тягучий голос, и огромная лапа опустилась на саблю, вдавив ее в зеленый мох.
Иван саблю выпустил, отполз подальше и лишь потом глаза поднял.
Русские волки серые числятся средь самых крупных в мире, не иначе в далекие времена приходились они сродни слонам и бивни имели. Высунутый язык волчицы алым ковром стелется, в глазах желто-зеленых утонуть впору, ежели острые клыки не помешают тебе туда глянуть.
— Доброго дня вам, сударыня волчица, — вежливо приветствовал ее Иван.
— Здравствуй, Иван-царевич, — отвечала волчица все тем же низким, тягучим голосом. — Оголодал, поди.
— Как волк, с вашего дозволения.
— И всего-то два дня не ел? — усмехнулась волчица, обнажив белоснежные клыки. — Попробуй середь зимы неделями ничего не есть, окромя снега и льда, вот когда с волком сравняешься. А покамест желудок твой царский просто-напросто опустел маленько.
— Да знаю...
— Нет, не знаешь, и дай тебе Бог никогда не узнать. — Она повернула клыкастую морду к волчонку, потом на саблю покосилась. — Так помилуешь сына моего?
— А что мне остается? — осмелел Иван, видя, что клыки страшные глотке его не угрожают.
Волчица, прищурясь, наблюдала, как осторожно высвободил он саблю и в ножны спрятал.
— Ну отчего ж, — возразила она. — Ты можешь убить и съесть нас обоих, ежели мы прежде не съедим тебя.
— Да что-то аппетит пропал.
— Зато разум возвернулся.
Волчица, мигом очутившись подле него, потерлась о колено — точь-в-точь хорловские охотничьи псы, и лишь сознанье, что говорит она по-человечьи, да свирепые клыки удержали Ивана от того, чтоб почесать ей промеж ушей.
Она поглядела на него исподлобья, грозный волчий оскал становился все шире и добродушнее.
— У меня, Иван-царевич, аккурат за левым ухом чешется. Иван тоже осклабился, хоть не имел таких клыков, и начал почесывать там, куда она указала.
— Тебе бы при посольстве служить аль учить лис хитрости. Волчица заурчала от удовольствия.
— Да учили, у кого ж им еще учиться? Токмо лисы, как ни хитры, все дурами останутся. Грех на них время тратить.
— А как насчет посольских приказов? Небось для этого человеком быть надобно?
— Святая простота! — Волчица сверкнула на него глазами, и на миг почудилось Ивану, что разлеглась перед ним женщина длинноволосая с колдовскими глазами. — Вы, люди, все ищете волков в людском обличье, а людей в шкуре волчьей и не замечаете. А нам иной раз приятно овец попасти заместо того, чтоб задирать их.
Под ногами что-то ворохнулось. Посмотрел Иван: а то волчонок проснулся да и подставил ему брюшко. Засмеялся царевич, поскреб мягкую шерстку. Будь его родительница за тридевять земель, а не дыши ему в затылок, и то б не поднялась рука на славную такую тварь.
— Не в обычае нашем добро без отплаты оставлять, — молвила волчица. — За то, что пощадил моего детеныша, окажу тебе услугу, когда менее всего ожидать будешь. А покуда прощай.
Они с волчонком скрылись в кустах, а Иван лег на спину, почесал свое голодное брюхо да пожелал, чтоб следующий, кого он себе в пищу наметит, не нашел заступника с человечьим голосом.
То ли пожелал не в добрый час, то ли не шибко настойчиво, но третий случай едва не положил конец его терзаньям: и голоду, и жизни самой. Заговори она раньше, все бы обошлось, заговори позже, горько бы потом Иван покаялся, зато голод бы утолил.
Однако пчела так нежданно зажужжала в ухо, что Иван-царевич, уже подбиравшийся к улью, за сук зацепился да и повис в воздухе.
— Не трожжжжь, Иван, меду! Пожжжалей жжжизнь нашу! К человеческим речам зверья в шкуре да птицы в перьях он худо-бедно притерпелся. А тут шутка сказать — насекомое!
Сидел он на земле, растирал ушибленный локоть и ругался с такой цветистостью, что сделала бы честь самому гвардии капитану Акимову. Менее всего на свете хотелось ему видеть на своем колене золотистую пчелу, ведь она и послужила причиною досадной его промашки.
— Благодарствую, Иван-царевич, что не причинил вреда моим детушкам,прожужжала она, приплясывая на месте.
Иван глядел на нее и ничего не понимал из-за боли в локте и головокружения. Наконец откинулся на мох и даже не больно-то удивился, когда пчела уселась ему на нос.
— Отплачу тебе за твою доброту, Иван-царевич. Настанет день, и я пригожжжуся.
От ее жужжанья и плясок нос у Ивана стал подергиваться, а сам он едва не окосел.
— Матка-пчела, — собравшись с духом, обратился он к ней, — а не можешь ли теперь пригодиться да сказать, чем бы червячка заморить?
— Легче легкого, — отвечала пчела и взмыла в воздух. Иван воспользовался случаем и нос почесал. Пчела все приплясывала над ним, указывая крылышками на восток.
— Пройдешь еще малость и увидишь поляну средь лесной чащи. Там тебя и попотчуют. Но гляди, за ради жжжизни и души своей не ешь мяса!
Пчела еще немного покружила над головой, а потом скрылась в улье, оставив его наедине с больной рукой и пустым животом.
С облегченьем узрел он в глуши лесной поляну, да не знал, сколь недолгим будет это облегчение. В детстве он и его сестрицы немало наслушались про Бабу-Ягу с железными зубами да про ее избушку на курьих ножках, но хорошо слушать сказочника, приглашенного развлекать боярское собрание, да греться у печи с потрескивающими поленьями, да попивать парное молочко из глиняной кружки. И, лишь увидав ее своими глазами, почуяв запах ее, понял он, что сказочники о многом умалчивали.
Да обо всем, почитай.
На первый погляд не было ничего примечательного в той поляне. Кругла, ровно щит, частоколом
