шлюпки избиты.
Вследствие подводных пробоин два отсека с правого борта оказались залитыми водой. Рулевое отделение было совершенно разрушено, руль поврежден. Внутри оказались разбитыми адмиральская каюта, лазарет и много других помещений.
– Здорово же нас разделали, – резюмировал Шумов после окончания осмотра. – С такими повреждениями нечего и думать о Владивостоке.
– Да. Для починки нам нужно не меньше месяца, – заметил Пилкин.
– Придется, видимо, разоружиться и выйти из игры, – задумчиво проговорил Ненюков. – Отвоевался наш «Цесаревич».
Эти слова тотчас же распространились по всему кораблю.
– Ежели до порта доберемся, там, значит, и станем на мертвые якоря до конца войны, – разглагольствовал Гаркуша. – Эх, и выпью за упокой души покойного адмирала!
– Погоди, неизвестно, что еще будет. Вдруг япошка откуда ни возьмись наскочит. Тогда не миновать нам рыбьего царства, – ответил Котин.
Около полудня команду выстроили на палубе перед уложенными в ряд трупами убитых. Все погибшие были зашиты в брезент, к ногам привязан груз. Справа, прикрытая адмиральским флагом, лежала отдельно нога Витгефта, рядом тела четырех офицеров и восьми матросов под общим Андреевским флагом. Судовой священник, отец Рафаил, все еще бледный от вчерашних переживаний, с трясущейся головой, слабым прерывающимся голосом служил панихиду. Летнее полуденное солнце палило обнаженные головы; ослепительно блестело море под глубокой синевой бездонного неба. Все это плохо гармонировало с разрушениями на броненосце, с лежащими на палубе трупами, от которых уже шел запах тления.
– Преклониша колени, господу помолимся! – провозгласил священник и опустился на избитую и исковерканную снарядами и пожарами палубу. За ним последовали матросы.
– «Вечная память, ве-е-ечная память», – выводил судовой хор печальную мелодию.
– Из земли взят и в землю отыдеши, яко земля есть, – пробормотал священник, осыпая покойников землей, принесенной матросом-причетником в ведре.
Панихида окончилась.
– Накройсь! – скомандовал вахтенный начальник. – Слушай на караул!
Матросы вскинули винтовки, офицеры блеснули обнаженными палашами. Приспустили наполовину кормовые и стеньговые флаги. Музыка заиграла «Коль славен». Командир броненосца, старший офицер и уцелевшие чины штаба эскадры подняли гроб с останками адмирала. Резко прогремел траурный салют из кормовых трехдюймовок. Останки адмирала Витгефта в последний раз торжественно проплыли под заунывные звуки музыки вдоль выстроенных во фронт матросов. Слабо плеснулась вода, принимая то, что осталось от незадачливого адмирала.
Затем был, и спущены остальные тела. Когда последнее соскользнуло с доски, Иванов скомандовал: «К ноге!» – и, выступив вперед, поблагодарил матросов за боевую работу.
– Мы направляемся в нейтральный порт, там починимся и с божьей помощью попытаемся прорваться во Владивосток, – закончил он свою речь.
Затем матросов распустили, а командир броненосца отправился с докладом к Матусевичу. Адмирал не имел уже такого бодрого вида, как накануне. Беспрерывные боли наложили отпечаток страданий на его побледневшее лицо. Он сильно нервничал. Выслушав доклад, Матусевич одобрил решение идти в Циндао.
– В сорочке вы родились, Николай Михайлович, – улыбнулся адмирал. – Надо быть очень счастливым, чтобы благополучно вывести из боя весь избитый броненосец и избежать при этом встречи с многочисленными японскими кораблями.
– Помимо счастья, необходимо также и уменье, – обиделся Иванов.
– Тут никакое уменье не помогло бы. Я объясняю нашу удачу лишь полной растерянностью японцев после боя. Не добить едва передвигающегося «Цесаревича» – это непростительное упущение со стороны японцев.
– Надо думать, что ваше превосходительство не в претензии за это на адмирала Того!
– Само собой разумеется. Как только починитесь, Николай Михайлович, с богом двигайтесь во Владивосток. Авось одному броненосцу удастся то, что не смогла выполнить эскадра.
– Слушаюсь, ваше превосходительство, сейчас я едва стою на ногах, но как только оправлюсь – вновь попытаю счастья!
К вечеру того же дня «Цесаревич» добрался до Циндао, где через несколько дней был разоружен и интернирован до конца войны.
– Шесть узлов хода. И это боевая эскадра, идущая на прорыв в виду неприятеля! – возмущался командир отряда крейсеров адмирал Рейценштейн. Он стоял на мостике крейсера «Аскольд» и рассматривал в трубу маячившие на горизонте японские суда.
– Ход наш зависит от идущих впереди тральщиков. При большой скорости тралы всплывут на поверхность и перестанут выполнять свое назначение, – ответил находившийся рядом с ним командир корабля капитан первого ранга Борис Николаевич Грамматчиков.
– Если мы будем и дальше идти с такой же скоростью, то, наверно, потерпим неудачу, – раздраженно продолжал адмирал.
Исполняющий обязанности флаг-офицера молоденький мичман Медведев вдруг резко протянул руку вперед и указал на плывущую невдалеке от крейсера гальвано-ударную мину[18].
– Вызвать караул для расстрела мины, – приказал Грамматчиков.
Вскоре двадцать матросов, выстроившись вдоль борта, дали несколько залпов. Мина затонула.
– Тральщики называются, так их перетак! – ругался Рейценштейн. – Тралили чуть ли не неделю и все же не сумели полностью очистить рейд. Я бы прописал ижицу этому толстому тюленю Лощинскому за такую работу! Передайте сигналом командующему: «Вижу слева плавающие мины».
– Есть, – ответил мичман и приказал флагманским сигнальщикам набирать нужные флаги.
В противоположность адмиралу, Грамматчиков с невозмутимым спокойствием продолжал наблюдать за происходящим. Культурный, образованный командир, Грамматчиков подобрал себе таких же офицеров. На крейсере был уничтожен мордобой, даже боцман Кулик боялся пускать в ход свои пудовые кулаки и крупно ругаться осмеливался лишь вполголоса. Грамматчиков происходил из артистической семьи и сам готовился стать музыкантом. С его матерью, известной в свое время скрипачкой, был хорошо знаком в молодости Макаров. Его-то рассказы о море и моряках пробудили в юноше страсть к морской службе. Подающий большие надежды пианист сменил концертный зал на палубу корабля и беккеровский рояль на скорострельное орудие. Но любовь к музыке осталась в нем навсегда. Грубоватый, бурбонистый Рейценштейн не мог прийтись по душе Грамматчикову. Адмирал, в свою очередь, недолюбливал командира «Аскольда» и считал его полуштатским человеком, не лишенным известного свободомыслия. Скрепя сердце Рейценштейн поднял на «Аскольде» свой флаг. Теперь ему предстояло идти в бой вместе с Грамматчиковым.
Следуя малым ходом за колонной броненосцев, «Аскольд» то и дело должен был стопорить машины, чтобы избежать столкновения с «Полтавой», идущей впереди. Грамматчиков при этом только морщился, а адмирал отчаянно ругался.
– Команда имеет время обедать, – доложил адмиралу новый сигнал «Цесаревича» Медведев.
– Свистать к вину, – скомандовал вахтенный начальник мичман Житков.
По всему крейсеру понеслись резкие звуки боцманских и унтер-офицерских дудок.
На мостик подали пробу. Весь в белом, блистая чистотой, стоял навытяжку кок, держа поднос с поставленными на нем двумя мисками с борщом и кашей, солонкой и несколькими кусками черного хлеба. Первым пробовал Рейценштейн. Взяв ложку, он помешал подернутый янтарным жиром борщ и, подув на него, осторожно прикоснулся к нему губами и только после этого решился проглотить. Попробовав затем рисовую кашу и заев все хлебом, он состроил недовольную гримасу.
– Борщ превосходный, но каша вся в комьях. Рис надо варить на пару при минимальном количестве
