как генерал-адъютант, имеющий право обращаться непосредственно к монарху. Нужно только убедить его в необходимости такого шага».
После долгих колебаний Кондратенко решил изложить свои соображения в письменной форме, чтобы в истории остался след от его попытки спасти родину от грозящего ей неминуемого позора, а солдат – от бесцельной гибели.
Роман Исидорович сел за стол и начал быстро писать:
«Ваше превосходительство, многоуважаемый Анатолий Михайлович!
В настоящее время, пока Порт-Артур держится, наши неудачи на других театрах войны нельзя считать особенно унизительными. Но если к потере Ляояна и к другим поражениям присоединится падение Артура и гибель находящегося здесь флота, то, в сущности, кампания будет безвозвратно проиграна. Наш военный неуспех примет унизительные для русского достоинства размеры.
Рассчитывать на своевременную выручку Порт-Артура нашей беспрерывно отступающей на север армией или все еще находящимся в Кронштадте флотом, по-моему, невозможно. Единственным почетным выходом из такого положения является поэтому заключение немедленного, до падения Порт-Артура, мира, который, несомненно, можно (до сдачи Артура) установить на неунизительных для народного самолюбия условиях (свободного пропуска гарнизона с оружием и знаменами к Маньчжурской армии и флота – во Владивосток, денежная компенсация за уступку Артура японцам и т.п.).
Очень вероятно, что государю доносят о военных событиях неправильно, искажая существующую действительность. Истинное, правдивое донесение может устранить большую беду для нашей родины.
Поэтому, как высший представитель здесь государственной власти и лицо, облеченное царским доверием, не сочтете ли Вы возможным шифрованною телеграммой на имя государя донести о действительном положении дел здесь, на Дальнем Востоке.
Настоящее письмо мною написано ввиду моей глубокой уверенности в необходимости такого шага для блага моей родины и Вашего сердечного отношения ко мне.
Вашего превосходительства покорный слуга
Р. Кондратенко».
Прочитав письмо еще раз. Роман Исидорович разбудил денщика и приказал ему с утра доставить его к Стесселю.
В окнах уже серел туманный рассвет. С чувством честно исполненного долга Кондратенко разделся и лег спать.
Встав, как всегда, в семь часов утра, Стессель собирался совершить свою обычную утреннюю прогулку верхом по берегу моря, когда ему подали письмо Кондратенко.
Удивленный генерал вскрыл конверт и быстро прочитал написанное. На лице его выразились растерянность и изумление. Как во всех трудных случаях жизни, он поспешил за советом к своей супруге.
Генеральша, утомленная именинными хлопотами, еще нежилась в постели и была сильно недовольна появлением мужа.
Стессель прочитал послание Кондратенко.
– Как, по-твоему, я должен реагировать на это?
– Прежде всего необходимо сохранить письмо. Оно может очень пригодиться впоследствии. Писать царю, конечно, нельзя, иначе выйдет, что Куропаткин и Алексеев обманывают его, а ты их выводить на чистую воду, – рассудила генеральша.
– Кондратенко, ввиду явного упадка его духа, пожалуй, придется заменить в должности начальника сухопутной обороны Фоком, – не совсем уверенно проговорил генерал-адъютант.
– И не думай об этом! Фок через два дня сдаст Артур, а отвечать за это будешь ты, а не он. Вечером ты поговори с Кондратенко и объясни, почему невозможно сделать так, как он предлагает. Остальным, даже Рейсу, об этом ни слова! – предупредила совсем уже проснувшаяся Вера Алексеевна.
Не встретив сочувствия у Стесселя, Кондратенко не стал настаивать на своем предложении и с удвоенной энергией принялся за развитие и воспитание боевых качеств солдат и офицеров.
Часть четвертая
Глава первая
Вследствие болезни Жуковского Звонарей перешел с Залитерной на батарею литеры Б.
В одну из ночей он был разбужен взрывом тяжелого снаряда. Шипение и свист новой бомбы заставили его вскочить с походной кровати и отпрыгнуть к дальней стене каземата. Но взрыва на этот раз не последовало. Звонарев ощупью пробрался к выходу и приоткрыл дверь. В лицо ему пахнула ночная свежесть. С батареи доносился неясный гул встревоженных солдатских голосов.
– Сергей Владимирович, вы не спите? – окликнули его из темноты. По голосу прапорщик узнал Гудиму.
– Тут и мертвые проснутся, не то что живые… В чем дело?
– Ночной салют одиннадцатидюймовых осадных мортир. Два снаряда легли за батареей.
Со стороны японцев мягко донеслись выстрелы и почти тотчас же послышался рев приближающихся снарядов.
– Закройсь! – крикнул солдатам Звонарев и юркнул в каземат.
От взрыва бетонный пол заходил под ногами, с потолка посыпалась известка. В дверь сильно ударил не то осколок, не то камень, отброшенный взрывом. Выждав несколько секунд, прапорщик выглянул наружу. Места падения снаряда не было видно, но солдаты бежали к траверсу между третьим и четвертым орудиями. Звонарев поспешил за ними. В темноте он с трудом рассмотрел кучу бетонных осколков, валявшихся на земле.
– Зарядный погреб завалило, – доложил взводный Лепехин.
– Хорошо, что порох не взорвался.
– Принесите-ка свет, – распорядился вынырнувший из темноты Гудима. – Пострадавшие есть?
– Никак нет. После первых снарядов все дневальные и часовые попрятались по бетонным казематам и уцелели.
Принесли несколько фонарей. При их слабом свею разглядели, что разрушены лишь край бруствера да небольшая часть порохового погреба. Торчали в разные стороны изогнутые рельсы.
– Ну и сила же в этих бомбах! – изумлялся Гудима, рассматривая разрушения.
– Ничего себе: снаряд – двадцать пудов, разрывной заряд – пять пудов шимозы – японского мелинита; а тут попало сразу две бомбы, – пояснил Звонарев.
– Летит! – вдруг не своим голосом заорал кго-то, и солдаты сломя голову ринулись к укрыгиям. На месте остались лишь Гудима, Звонарев и Лепехин.
– Спасайся! – толкнул Лепехина прапорщик.
Фейерверкер тряхнул головой, расчесал пальцами свою жиденькую бороденку и спокойно отвегил:
– Бог не без милости, вашбродь, а чему быть, того не миновать. – И остался на месте.
Все трое нервно вслушивались в стремительно нараставший свист. Звонарев чувствовал, как холодный пот выступил у него на лбу. В сознании остро билась одна мысль, одно желание – бежать, укрыться, пока не поздно Но вместо этого он громко зевнул и срывающимся голосом спросил, который час.
