мчался к пруду. Я рванул за ним. Это было нашим единственным спасением. Мы с разгону влетели в пруд, поднимая целые гейзеры воды и грязи. Остановились уже на середине. То, куда мы влетели, честно говоря, прудом назвать можно лишь условно. Когда-то и вправду тут был большой пруд-копанка. Но он давно пересох, заилился и превратился в обыкновенную лужу. В самом глубоком месте нам было по шею. Именно в этом месте мы сейчас и стояли, переводя дух.
Контрибуция была около лужи и мычала в наш адрес какие-то свои коровьи проклятья. В лужу она лезть не хотела. Она была брезгливая, чистоплотная корова. Мы это знали.
Мы стояли и молчали.
Дно лужи было вязкое, илистое. Мы по самый пуп стояли в противной, скользкой грязи. Только от пупа до шеи была вода — грязная, мутная и вонючая. Настоящие помои. Долго мы стояли с Явою в этих помоях. Полчаса, не меньше. До тех пор пока Контрибуция не успокоилась и не отошла. Она же была очень гуманная и благородная корова, это Контрибуция. Потому что она подкинула тореадора Яву не рогами, а просто мордою. И когда мы наконец вылезли из лужи, несчастные и грязные, как поросята (не мы, а сама — грязь), она и словом не напомнила нам нашего к ней [отношения?], Мы остались с ней друзьями. Ява после этого не только никогда её больше не ударил, а всегда угощал конфетами, которые давала ему мать.
И теперь, когда мы мы, сокрушенно вздыхали, засыпаем наше неудавшееся метро, Контрибуция выглядывает из коровника и сочувственно смотрит на нас. И нам даже кажется, что на глазах у неё слёзы. Дорогая Контрибуция! Какое у тебя большое и нежное сердце! Ты единственная понимаешь и жалеешь нас. Благодарим тебя, корова!
— Еще не закончили, черти болотные? — так неожиданно громыхнул сзади дед Варава, что мы даже присели. Мы утратили бдительность и услыхали, что у нас за спиной делается. Попались всё-таки.
Впереди стенка свинарника, по сторонам густой бурьян, сзади дед Варава. Бежать некуда. Так мы и застыли, присев, как цыплята перед коршуном.
— Не бойтесь, не трону!
Эти слова выпрямили нас, разогнули нам ноги. И словно велосипедным насосом кто-то качнул — это мы вздохнули. И дрожащие губы наши сами собою растянулись в противную льстивую улыбку. Но дед на улыбку нашу не ответил. Не любил дед таких улыбок. Суровым был дед Варава.
Лицо у него было серое и пятнистое, как прошлогодние листья. Губы тонкие и так сжаты, словно во рту вода. Глаза без ресниц, круглые и неподвижные, как у петуха. Из-за этих глаз казалось будто дед навек чем-то удивлен. Но это лишь казалось. Наверно, не было в мире уже ничего, что могло бы удивить деда Вараву. Восемьдесят третий год ему пошел.
— Кончайте, шминдрики, и идите учить уроки, экзамен на носу.
Мы поморщились. Мы это знали. Но нам не хотелось думать об этом. И кто выдумал эти экзамены! Да еще весной, когда воздух пахнет футболом и «чижиком», когда птицы галдят, как бабы на базаре, и когда так солнечно и тепло, что мы с Явою уже трижды купались. Как хорошо было еще в том году в четвертом классе! Никаких тебе экзаменов. Лучше было бы и не переходить в пятый. Никогда в жизни мы С Явой еще не сдавали экзаменов. Это было впервые. И хотя мы ершимся и говорим: «Наплевать!», но у каждого из нас при напоминании об экзаменах ёкает в животе. Лучше двадцать «метро» засыпать, чем один экзамен.
— Кажется, дедушка, всё. Так. как и было Правда же? — неуверенно спрашивает Ява, притаптывая ногами свежую землю.
Дед косо смотрит на нашу работу — видно, что он не доволен. Но говорит:
— Идите, идите уже. Но знайте, что еще раз что-нибудь такое — уши пообрываю и свиньям выкину.
Прижимаясь спинами к бурьяну, мы боком идем мимо дед и, только его обходим, изо всех сил бежим.
И очень вовремя: еще миг и — жесткая дедова рука с размаху впечаталась бы в наши штаны…
Я живу по соседству с Явою. И через минуту мы уже переводим дух в нашем саду.
Мы сиди в картошке под вишнею. Сидим и горюем, что такая досадная неудача постигла нас с этим «метро». Но долго горевать мы не умеем.
— Слушай, — вдруг говорит Ява, — а давай сделаем… подводную лодку.
— Давай, — не задумываясь говорю я. И только потом спрашиваю: А из чего?
— Из старой плоскодонки. Той, что возле вербы… полузатоплена.
— А как?
— Воду вычерпать, дырки позатыкать, просмолить, верх забить досками. Вот тут перископ. Вот тут люк. На дно балласт.
— А двигатель?
— На веслах будет. Нам же не нужно, чтобы очень быстроходная. Лишь бы подводная.
— А дышать.
— Через перископ.
— А на поверхность как всплывать.
— Балласт выкинем и всплывем.
— А как водой зальет и затопит?
— Ты что — плавать не умеешь? Вот еще! «Как? Как?». Фиг с маслом с тобой сделаешь!
— Сам ты фиг с маслом! какой умный!
— Да ну тебя, — сказал Ява уже примирительно. А я совсем ничего не ответил — сегодня ругаться не хотелось.
Мы проходили мимо старого скособоченного колодца с журавлём, из которого уже давно воду не брали — так заилился. Я перегнулся и громко крикнул в душную, пропахшую плесенью и болотом темноту: «О!» Я люблю кричать в колодец: такое «о» нигде не услышишь, как в колодце. Красота, а не «о». Вот и сейчас.
— О!
— О!
— О!
Только эхо раздается — словно аж до центра земли.
И вдруг в эти крики влилось жалобное тонкое скуление. Я навострил уши.
— Ява! — говорю. — Там кто-то есть.
— Врешь!
— А ну крикни и послушай.
Я перегнулся через край колодца и крикнул. Мы прислушались. И отчетливо услыхали из глубины плаксивое щенячье скуление.
Мы переглянулись.
— Какая-то свинья бросила туда щенка, — сказал Ява.
— Точно, сказал я.
— Ну что? — спросил Ява.
— Нужно вытащить, — сказал я. Хоть мог это этого и не говорить. Потому что он таким тоном сказал, в котором уже был ответ.
— Значит так, — сказал Ява. — Я сажусь в ведро и спускаюсь. А ты меня держишь.
— За что? Разве я тебя так удержу?
— Ты и вправду слабак. Не удержишь.
— Значит, я спускаюсь, а ты меня держишь, если ты такой могучий.
— Нет, спускаться буду я. Я первый сказал. И… и у тебя была ангина неделю назад. Тебе нельзя в колодец. И вообще у тебя носоглотка… Мы знаешь что, веревку привяжем вон к тому брусу-противовесу. И ты вытянешь. Очень удобно.
— А где взять веревку?
— Да вон она.
— Да на ней же коза! Вместе с козой привяжем что ли?
— Коза так погуляет, никуда не денется.
— Ну что же — давай!
— Мме-е-е! — радостно запела отвязанная коза и немедленно побежала проказничать. Но нам некогда
