— Верно говорит Миклас: зачем? — подхватил Юргис.
— Да разве не устало мое сердце мыкаться на чужбине? Или я не знаю, что близок уже конец моим земным делам и пора мне присоединиться к предкам, лечь в песчаном холме подле тех, кто на том свете пашет, убирает хлеб, бортничает, ловит рыбу…
— Только потому, значит?
— А чего еще желать дожившему до седин в этой жизни, которую так перевернула Мать Бедствий?
— Вот, значит, кто перевернул: Мать Бедствий?
— А скажешь, нет? Когда мы из разоренной немчинами Герциге искали спасения в русской земле, когда вонзали ножи в стволы берез священной рощи, надрывая сердца близких, мы верили, что скоро вернемся. Немало герцигского добра было отдано князю полоцкому, чтобы кривичи защитили латгалов в трудный час. Мы надеялись вернуться с полоцкой дружиной, под крестами русских знамен и отплатить заморским насильникам. Верили: вступим в землю отцов под стягом святого Георгия, вслед за владетелем герцигским Висвалдом… Только уплыл владетель Висвалд на ладье духов…
— Неправду говоришь! — вскочил Юргис. — Никто, ни свой, ни чужой, не видел, чтобы садился Висвалд в ту ладью. А страшная весть эта пошла от тех, кто отпал от русской церкви — из замков, где знать распивает меды, братаясь с заморскими песиголовцами.
— Ладно, пускай знать братается с песиголовцами, пускай весть о смерти владетеля Висвалда пустили по свету злые языки. Однако у князя полоцкого и своих забот хватает. С той поры, как нахлынули на Киевскую Русь косоглазые со своими луками и стрелами, а княжеские дружины не смогли выстоять против них — полоцкие вотчинники да купцы зарывают свое добро в землю, уж не надеются на мечи и палицы княжеской дружины.
— Даже и в таком роду, где в чести всякий завет предков, попадаются трусы. А сколько их в том множестве родов, каким правит князь? Только не трусы спасут народ. Пусть настали для Киева тяжелые времена, пусть дрожат за свое добро полоцкие богатеи… Еще не покрыта саваном латгальская земля! Мы поднимем тех, кто остался верен земле отцов, чьи мечи и секиры не заржавели — тех, кто встанет под красное, с белым крестом, знамя Герциге. Мы развернем его, сплотим людей и призовем Висвалда, чтобы он вновь встал во главе своего воинства.
— Призывать к сражениям? Я этого не хочу.
— Не хочешь освободить землю отцов?
— Вопреки силам земли и неба?
— Пока есть кому поддерживать в народе огонек веры в его бессмертие — народ не умрет.
— Без сухого топлива нет огня.
— Верно: от сырых поленьев да осиновых чурок он тускнеет и гаснет, — кивнул Юргис. — У такого огня и собака замерзнет… Ну что ж, выходит, недолго мы с Пайке пробыли в товарищах. А потому разумнее будет нам расстаться немедля. На расстоянии крика ворона отсюда влево отходит тропа. Она ведет к Дриссе, латгальскому городку на русском берегу Даугавы. Там пристают торговые струги с верховьев реки, собираются торговые люди из Риги, Кокнесе, из Круста Пиле — Крестового замка. В Дриссе обитает немецкий монах. Он, если ему заплатить, дает позволение именем католического креста беспрепятственно спускаться по Даугаве. Плюнь через левое плечо, Пайке, и ступай прочь!
— Это как же, браты? — пискнул Пайке, словно согнанная с ветки птица.
— Так ты принесешь меньше зла герцигскому делу, чем держась с нами.
— Проваливай! — И Миклас, показав Пайке спину, направился к лошадям. — Солнце уже вышло из ночной ладьи. Нам пора.
— Самое время, — взялся за повод и Юргис. — Думаю, через, засеку переведем коней в поводу. Им легче, да и скорее будет.
— Проведем, — согласился Миклас. Перешагнул через лежавший ствол и вдруг застыл.
— Бабочка! Душа предка. Первая весенняя бабочка…
— Светлая! — отозвался Юргис. — Значит, сулит нам светлые, хорошие дни.
Лесной вывал остался далеко позади. Нахоженная когда-то зверем, а потом человеком лесная тропа заворачивала теперь в густом бору к северо-западу. Земля под густыми кронами лежала в полумраке, хотя зеленую чащобу щедро заливало светом весеннее солнце — почитаемый людьми золотой крест в небесной синеве. Всадники продвигались под неумолчный гам лесных обитателей, их тревожные, предостерегающие крики: хриплые, резкие — больших птиц, писк, щебет, свист, воркованье, щелканье — малых. Слышались то рев, то всхрап, то трубные крики зверей. Казалось — все живое, что обитало в ветвях, кустах, в подросте, у корней, громко выражало свое недовольство нарушением привычного порядка в зеленом царстве. Порой на открытом месте тропу перед всадниками перебегала стайка лисят или волчат: лисята — длинными прыжками, волчата — семеня, перекатываясь кубарем, играя, как котята. Укрывшись в чаще, сбивались гурьбой, выглядывали, чтобы подивиться на странные, раздражающе пахнущие существа, громко топающие по земле.
Всадники, чуть пригибаясь в седлах, молчали, настороженно всматриваясь и вслушиваясь, чтобы не упустить признака опасности. А пока угрозы не было, предавались воспоминаниям о прошлом и мыслям о будущем. Больше о будущем: такие мысли, словно крепко свитая веревка, связывали бывшее и пережитое с ожидаемым, с желаемым и возможным.
Уже одно то, что оба путника были давно оторваны от родной стороны и за это время родные места их не однажды подвергались набегам охочих до грабежа завоевателей, оставляющих пепелища на месте процветавших поселений, — уже одно это давало обильную пищу и сомнениям, и раздумьям.
Миклас попал в полоцкую землю вместе с ницгальским вотчинником Ницином. Бежали от немцев и своры их прихлебателей, что налетали на поселения латгалов, хватали и уводили пахарей, охотников, бортников, преследовали латгальских вотчинников, собиравших дань князю полоцкому зерном, воском, пушниной, железным товаром, тканями и украшениями — дань за обещанную князем и православной церковью защиту от набегов близких и далеких злодеев.
Впервые на Ерсикскую землю тевтоны пришли с дарами и угощениями и принесли весть, что их католический епископ Мейнхард получил разрешение благородного и славного князя полоцкого проповедовать на побережье Даугавы учение Христа-спасителя и милосердие пресвятой девы. Лицемеря и не скупясь на посулы, монахи, словно спутанные куры, разбрелись по ерсикским селениям, обходя православные молельные дома. Распевали непонятные тягучие песни, пугали небесными знамениями, грозившими якобы здешнему люду божьими карами, если не обратятся жители в истинную веру Христову. Однако взамен не обретали ничего иного, кроме скромных угощений и пожеланий доброго пути. Так что вскоре пришлось миссионерам римской церкви взять ноги в руки и убираться подобру-поздорову, ибо князь полоцкий, разгневавшись, собрал дружины — свою, ерсикского Висвалда и литовскую — для похода на тевтонское гнездо в устье Даугавы. Поход, однако, не состоялся: князь смоленский повздорил с литвинами. Висвалд в одиночку не стал затевать большой брани. После этого чужаки осмелели, и вскоре кокнесскому князю Вячко пришлось покинута свои владения и искать прибежища во Пскове, а потом — следующей осенью — рижские крестоносцы нежданно вторглись в ереикские земли и дотла сожгли город Ерсику — самый крупный на Даугаве. При этом захватили в плен жену Висвалда, дочь кунигайта литовского, и заставили владетеля заключить ленный договор с рижским епископом Альбертом. Прошло время и тевтоны повторили нападение на Ерсику и окрестные замки, городки и поселения, все наглее разоряя земли латгалов. Тогда-то вотчинник Ницин со своей дружиной и пустился в Полоцк — и Миклас с ними, лелея надежду вскоре возвратиться в родные края.
Однако летний зной сменился, зимними вьюгами, потом снова пришла пора теплых летних дождей, а путь на родину для нициновского дружинника Микласа по-прежнему оставался закрытым, словно засекой. Ницин завел дела с полоцкими купцами, Миклас же определился на службу к монастырской братии. Там и встретился он с монастырским переписчиком книг Юргисом. Сдружились. И вот весной Юргис дал ему серебряных и медных денег, чтобы купить коней и оружие.
«Настоятель полоцкой церкви хочет переслать герцигскому священнику божественную книгу. Мы должны будем ее доставить. А попутно сделать и еще одно. Старухи в латгальских поселениях болтают, что костлявая с серпом еще в минувшем году постучалась в окошко к властителю Висвалду и древоточцы в
