смертную казнь), и поэтому ограбления и убийства промышленников чаще всего оставались без последствий» несмотря на все их жалобы и протесты. Но с другой стороны, и предпринимавшиеся властями шаги по защите ясачных угодий от «испромышления» обычно бывали запоздалыми и малодейственными.
При отводе земель под селения и пашни стремление правительства к сохранению ясачных волостей выражалось более последовательно. Помимо угроз «бить кнутом нещадно» тех, кто «у ясачных людей угодья пустошит», в Сибирь посылались указы устраивать переселенцев лишь на «порозжих» местах и у ясачных людей угодий «не имать». В подкрепление этих предписаний не раз ликвидировались как пашни, так и селения, возникшие на ясачной территории. Историками уже давно замечено, что, по сравнению со столкновениями из-за соболиных промыслов, конфликтов из-за земель, пригодных для хлебопашества и скотоводства, у русских с аборигенами в XVII в. было меньше. И, видимо, не случайно в более позднее время даже в районах массовой крестьянской колонизации лучшие земли (прежде всего луга) нередко принадлежали не русскому, а проживавшему по соседству аборигенному населению.
Сосланный в Сибирь А. Н. Радищев, проезжая вдоль Иртыша и его притока Вагая, записал в своем дневнике в 1791 г.: «Крестьяне мало имеют земли, лучшая вся у татар». Примерно в то же время производилось полное описание Тобольского наместничества, в которое входила вся Западная Сибирь. О Тобольском уезде там, в частности, говорилось: «Количество лесу как для строения, так и на другие надобности довольно. Пашенную землю и сенные покосы, и прочие угодья имеют жители не равно, большею частию занимают иноверцы с издревле своим расположением…» В Тарском уезде, согласно тому же описанию, «русские… по малоимению у них… сенокосов» пользовались лугами проживавших поблизости татар «каждогодно за договоренную с ними плату».
Надо, однако, отметить, что позиция правительства в вопросе о ясачных угодьях при всей своей определенности не была твердой и до конца последовательной. Наряду с указаниями «сбивати долой» крестьян, поселявшихся на ясачных угодьях, встречались правительственные распоряжения об отводе переселенцам земель коренных жителей. Впрочем, и указов такого рода до нас дошло мало. Конечно, в охваченных земледельческим освоением районах аборигенов вынуждало потесниться уже само развитие крестьянского хозяйства. Но, как и в зоне промысловой колонизации, правительство предпочитало активно не вмешиваться в процесс размежевания угодий и, по сути дела, предоставило решать возникавшие в ходе его проблемы самим переселенцам. И надо сказать, что русские люди в конце концов смогли поладить с коренными жителями Северной Азии.
Постепенно уменьшалось количество и сглаживалась острота столкновений из-за промысловых угодий. К концу XVII в. одним из путей улаживания отношений промышленников с аборигенами стал «перевод» русскими на себя ясака за право на охоту в ясачных землях. В районах земледельческой колонизации расселение русских также не сопровождалось ни насильственным вытеснением, ни тем более истреблением «иноземцев», а происходило или путем «обтекания» мест их жительства, или путем «вкрапливания» в них русских селений.
В этом, как отметил академик А. П. Окладников, заключалось «одно из коренных отличий колонизации Сибири русскими поселенцами от тех катастрофических для коренного населения событий, которые произошли в Америке или, например, Австралии в ходе колонизации этих континентов западноевропейскими пришельцами».
Если, рассматривая процесс присоединения сибирских земель к России, мы, по словам В. И. Шункова, сталкиваемся с «явлениями различного порядка — от прямого завоевания до добровольного вхождения», то преимущественно мирный характер освоения Сибири совершенно очевиден.
Известно, что за Уралом даже в быстро заселявшихся районах земледельческой колонизации ясачная волость обычно не уменьшалась численно, а крепла. С другой стороны, и малые, в один-два двора, русские деревни спокойно существовали в окружении «иноземческих» юрт и особых затруднений с землей не испытывали. Без заметных трений между русскими и аборигенами осваивалось, например, правобережье Томи, находившееся во владении эуштинских татар. Еще в 1604 г., добровольно принимая русское подданство, они сообщали, что имеют хорошие земли, где «пашенных крестьян устроить мочно». Но и в других районах пришельцы, как правило, быстро находили общий язык с аборигенами.
Заметное распространение, в частности, получила аренда у ясачного населения отдельных участков, приобретение их путем покупки, заклада и тому подобных сделок. Некоторыми угодьями русские пользовались «по упросу» или «по полюбовному договору» с аборигенами. Видимо, именно так обстояло дело на одном из озер близ Тюмени, где, по сообщению властей, в конце XVII в. татары и русские ловили рыбу вместе, «а спору не было». Крестьяне одной из зауральских слобод также писали, что после поселения на новом месте окрестные «вогуличи» их «на озера и на истоки рыбу ловить пускали, и в лесе тетерь ловить пускали же, спон и запреку с ними не бывало, жили в совете». Позднее и крестьяне- переселенцы из южных районов Енисейского края сообщали, что коренные жители тех мест с ними «не спорят, дают селиться спокоем».
В Сибири со всей полнотой раскрылось одно из давно подмеченных качеств русского человека — способность уживаться с другими людьми. «Русский человек, — писал дореволюционный историк- сибиревед П. Н. Буцинский, — легко ориентируется в каждой новой местности, умеет приспособиться ко всякой природе, способен перенести всякий климат и вместе с тем умеет ужиться со всякою народностью…» Известный революционер-народник С. М. Степняк-Кравчинский считал, что вообще «нет ни одного народа на земном шаре, который столь добросердечно относился бы к чужеземцу, как русские мужики. Они мирно живут бок о бок с сотнями народностей, различных по расе и религии».
Причины этой уживчивости многие видят в особенностях русского национального характера. По мнению некоторых исследователей, одной из его отличительных черт является «отсутствие высокомерного презрения и вражды к населению колонизуемых стран» и «житейская уступчивость». Еще в дореволюционной литературе отмечалось, что «духом нетерпимости по отношению к инородцам русские переселенцы в Сибири никогда не были проникнуты», что «они смотрят на вогула, самоеда, остяка и татарина прежде всего как на человека и только с этой стороны определяют к ним свои жизненные отношения».
Способность русских «находить почву для сближения с другими народами» поражала и иностранных наблюдателей, обращавших внимание на отсутствие у русского человека чувства высокомерного превосходства по отношению к населению колонизуемых территорий, столь обычно свойственного западноевропейским переселенцам.
«Когда русский мужик с волжских равнин располагается среди финских племен или татар Оби и Енисея, они не принимают его за завоевателя, но как единокровного брата, вернувшегося на землю отцов… В этом секрет силы России на востоке», — писал, например, француз Ланойе в 1879 г.
Джордж Керзон, будущий министр иностранных дел Великобритании, проехав по среднеазиатским владениям России в конце XIX в., отмечал, что «Россия бесспорно обладает замечательным даром добиваться верности и даже дружбы тех, кого она подчинила силой… Русский братается в полном смысле слова. Он совершенно свободен от того преднамеренного вида превосходства и мрачного высокомерия, который в большей степени воспламеняет злобу, чем сама жестокость».
Американский сенатор Бэверидж, проследовавший в 1901 г. через всю Сибирь, также увидел главную причину прочности позиций России на Востоке в том, что она присутствует там «в виде русского крестьянина», т. е. «самого русского народа», отличающегося, по мнению сенатора, тем от других наций, что он не проявляет «никакого оскорбительного способа обращения с расами, с которыми превосходно уживается». Бэверидж подметил у русского солдата «свойственную всем русским» «поразительную характерность» — способность «дружиться с народом», которого «победил».
Историки отмечали и «отсутствие резкого социального различия между местным объясаченным населением и угнетенным русским», и отсутствие между ними «той резкой пропасти, которая отделяет… человека европейской культуры от дикаря». Для нас, однако, важны не столько причины дружественных отношений русского и коренного населения Сибири, сколько их следствия.
Правящие круги России уже в XVII в. выражали беспокойство по поводу тесного общения переселенцев с сибирскими «иноземцами», якобы дурно отражавшегося на нравах русских людей. В Москве, например, стало известно, что в тех западносибирских городах, где издавна сложились татарские слободы, «всяких чинов жилецкие люди живут в татарских юртах… с татарами вместе… пьют и едят из
