- Флигель этот стоял до тридцатых годов,- вспоминала Александра Ивановна.- А когда Бардиных раскулачили и выслали, все постройки, кажись, разобрали.
- Нет, мать, во флигеле сначала школа размещалась - четырехлетка,- поправил Алексей Николаевич.
- Так-так,- согласилась старушка,- потом ее в Кадосно перевезли - она и поныне там стоит.
- А Бардины, остался из них кто живой?
- А как же,- отозвалась Александра Ивановна.
- Где же они, в Сибири?
- Не-е-е, Мишка в Асташове живет,- ответил старик.
- А сколько ему лет?
- Да подитко ровесник мой, а може, чуток и постарше...
Я отказался от обеда, не стал даже выглядывать попутку и заторопился в Асташово.
Как и толковали старики, в километре от асфальтовой дороги показался крайний домик деревни. Заморосил дождь, и я прибавил шагу. У избушки старуха снимала с частокола глиняные жбаны и на мой вопрос ответила:
- Вон там, на горушке, Бардины.
Пройдя метров двести, увидел, что из-за леса выступил еще один дом. В какой же идти? К одному вела дорожка, ко второму - едва приметная тропка в высокой траве, а меня и так вымочило. В нерешительности оглянулся назад - старушка наблюдала за мной и махнула, чтобы брал правее. Пока пробирался по тропе, промок до нитки, но на усадьбе Бардиных невольно остановился, пораженный необыкновенной красотой. Высокий бревенчатый дом приветливо смотрел широкими окнами с голубыми наличниками. С одной стороны ржаное поле упиралось в сосновый бор, с другой - старый сад с ромашками и колокольчиками между яблонь. До сих пор стоит перед глазами эта картина, и иной раз задумываешься, почему люди бегут из деревень, чего ищут, куда стремятся? Казалось бы, для работы, для счастья разве не достаточно такого уединенного уголка?
На высоком крыльце стояло старое деревянное кресло, и я не удержался - присел и залюбовался открывшейся далью: к усадебному пейзажу добавились уходящее до горизонта озеро, лес, деревни.
В сенях послышался шорох. Я поспешил встать. Дверь распахнула старушка в низко повязанном, как у монашек, темном платке, пригласила:
- Проходите смелее.
В горнице у окна в таком же, как на крыльце, кресле сидел старик в валенках, в душегрейке, опершись руками на костыль.
Я стал объяснять, зачем потревожил.
- Благодарствуем, что зашли, у деда уже два года как ноги отнялись, сидит скучает - весь мир для него у окна и на крыльце,- сказала хозяйка.
Старики охотнее всего говорят о болезнях и с удовольствием вспоминают прошлое. Это и понятно - в старости одолевают хвори, а пора молодости, какая бы трудная ни была, кажется счастливой. И Бардины увлеченно заговорили о минувшем. Старик был внуком того Бардина, который приобрел усадьбу Мусоргских. Я записал рассказ Михаила Григорьевича без изменений. Его дед Александр Александрович жил на острове с четырьмя сыновьями: Алексеем, Александром, Иваном и Григорием. Дед крестьянствовал: хлеб пахал, скот держал, имел свой невод. Когда Мусоргские разорились, имение было заложено в банк и продано с молотка, барский дом с мебелью неизвестно кто купил на вывоз, а землю и старые постройки в складчину приобрели крестьяне с острова. Деду Бардина достался флигель, и в нем жили все под одной крышей. Сыновья женились, появлялись дети. В этом доме родился в 1897 году и Михаил Григорьевич. Становилось все теснее, а чтобы строиться, нужны были деньги. Дед нанялся ухаживать за садом в Наумове. Чириковы взяли его за честность. 'Помню, невестки деда и моя мать ходили собирать яблоки в господском саду и дед их обыскивал, чтобы яблочка не унесли. А зачем им было чужое брать - в Кареве большой сад от Мусоргских остался',- говорил Михаил Григорьевич. Все Бардины рыбачили - держали невод. Имели три лодки: одну, поменьше, под рыбу, две большие тесовые - для невода. Ходили на веслах. Когда рыба хорошо шла, нанимали в помощь мужиков из Белавина и Кузьмихина. С десяти лет ходил на озеро и Михаил Григорьевич. Самый большой улов был в 1912 году - десять возов одних судаков. Всю рыбу забирали евреи- купцы из Торопца. Когда накопили денег, построили еще три дома. 'Стали делиться, каждый хотел остаться в старом флигеле. Бабушка рассудила: 'Кидайте жребий'',- вспоминал Бардин. Флигель достался Алексею Александровичу - дяде. Это его имя и указывал Каратыгин.
Меня больше интересовали усадьба Мусоргских и флигель, и я попросил Михаила Григорьевича рассказать об этом подробнее.
- Флигель был большой, на две половины. Одна холодная - мы в ней летом кубаны с молоком хранили, а вторая - с печкой. Дом стоял не на фундаменте, а на сваях, но зато было два пола для тепла. Сваи высокие - овцы под домом прятались. Крыша из драницы. Под окнами со стороны озера - сирень. А сзади - пруд с ивами. Когда отец его чистил и спускал воду, я решетом карасей ловил. А ил весь на ниву вывозили - пшеница потом стеной росла. Сад большой, тянулся до озера. Дед говорил, что отец Мусоргского пчел держал, и еще говорил, что флигель в Кареве старый, его еще дед Мусоргского строил. Он и теперь стоит в Кадосно.
В этот же день я отправился в Кадосно. Этот поселок, где живут рабочие щебеночного карьера, отличался от обычных деревень. Несколько обшарпанных бараков, и вокруг запустение, ни деревца, ни цветочка - люди живут, как на вокзале. У самой дороги на взгорке большой деревянный дом школы. Даже издали он выглядел древним старцем. С почтением гладил я седые бревна, бархатистые на ощупь, срубленные еще во времена Екатерины II.
О встрече с Бардиным я написал Нестеренко, а когда он приехал в отпуск, мы поехали в Асташово на его 'Жигулях'. День в этот раз был солнечный, встреча с хозяевами состоялась во дворе. Евгений привез копию фотографии флигеля, и мы показали ее Бардину. Старик долго всматривался в изображение, потом заморгал глазами, зашмыгал носом и глухо произнес:
- Наш дом...
'Кто знает, быть может, в этом же флигеле мать давала Модесту первые уроки фортепьянной игры',- писал Каратыгин.
Значит, надо хранить эту постройку как реликвию!
От Бардина я узнал, что в Засинове живет его старшая сестра Татьяна Григорьевна, в замужестве Сергеева. Обстоятельства сложились так, что в эту деревню я смог попасть только через полгода, уже зимой. Путь оказался неблизкий, а тут еще поднялась метель. Долго пришлось буксовать по сугробам, но я уже привык, что на тропе к Мусоргскому возникали какие-то препятствия.
В свои восемьдесят восемь лет Татьяна Григорьевна сохранила удивительную память и говорила складно, образно. Когда я похвалил старушку, она с радостью отозвалась:
- Три зимы в Пошивкино в церковноприходскую школу бегала. Жалко, что там больше не учили, к учебе я сильно была охоча. А грамотных тогда мало было - в японскую войну ко мне солдатки письма приходили писать. Многие тогда погибли под Мукденом - в ту войну людей тоже как траву косой клали...
Я записывал все, что вспоминала Татьяна Григорьевна.
- Я не люблю вранья: в какой-то газете написали, что усадьба Мусоргских сгорела. Это неправда, и отец и дед говорили, что в Кареве никогда даже баня не горела. Мой дед по матери Прокофий Васильевич жил в имении, знал отца Мусоргского и говорил, что господа в Кареве жили мало - главное их имение находилось в Полутине около Старой Торопы. От отца я слышала, что Карево барин проиграл в карты. Дом, мебель, землю продали с торгов. Усадьбу купила компания с острова, среди покупателей был и мой дед по отцу Александр Александрович Бардин. В доме никакой барской мебели уже не было, а мы завели все крестьянское: стол, лавки, полати. Обедали в большой комнате. Каждый раз два стола отводили - семья-то больше двадцати ртов. Сначала мужиков кормили, потом женщин и ребятишек. Чугуны ставили двухведерные: варили супы, каши, кисели, чаще всего рыбу. В пост скоромного в рот не брали. Квас всегда был яблочный. В саду яблони росли вековые, старые, еще oт Мусоргских. Груша одна - ствол вдвоем не обхватить, плоды наливные, медовые. Сад господский вымирал, и дед новые деревья подсаживал. К старости он рыбой не занимался, а заведовал садом у Чириковых. И ночевал все лето там, в Наумове, в
