нравиться женские зады, я вам это обещаю торжественной клятвой и петрушкой. Добрая половина нутра гладкости груба, как бычьи бедра.
— Следующий раз, как придете сюда, — пообещал Мак-Кружкин, — увидите удивительные вещи.
Это само по себе, подумал я, удивительное высказывание для кого угодно — после всего, что я только что видел, и после того, что я несу в сумке. Он пощупал в кармане, нашел свою сигарету, закурил ее и протянул мне спичку. Тяжелая сумка мешала, так что у меня заняло несколько минут найти свою, но кончик спички продолжал гореть ровно и ярко.
Мы молча курили и шли сквозь неярко освещенный коридор, пока снова не достигли лифта. Около открытого лифта были часы или циферблаты, которых я раньше не видел, и еще пара дверей рядом с ним. Я очень устал от сумки с золотом, одеждой и виски и ринулся в лифт, чтобы стать там и поставить наконец сумку. Будучи уже почти на пороге, я был остановлен зовом со стороны сержанта, поднявшимся почти до высоты женского крика: — Не ходите туда!
От настоятельности его тона краска сбежала у меня с лица. Я повернул голову назад и стал как вкопанный, с одной ногой впереди другой, подобно человеку, сфотографированному без его ведома во время ходьбы.
— Почему?
— Потому, что пол провалится под подошвами ваших ног и отправит вас вниз, туда, где до вас никто не бывал.
— А почему?
— Сумка, мил человек.
— Просто суть в. том, — спокойно сказал Мак-Кружкин, — что нельзя заходить в лифт, если весишь не тот же вес, какой весил, когда взвешивался перед входом в него.
— Если зайти, — сказал сержант, — он искоренит вас безусловно и убьет вас насмерть.
Я довольно грубо поставил на пол сумку, звякнувшую бутылкой и золотыми кубиками. Она стоила несколько миллионов фунтов. Стоя там, на пластинчатом полу, я прислонился к пластинчатой стене и стал обыскивать свой ум на предмет обнаружения какой-нибудь причины, понимания и утешения в беде. Я понимал мало, помимо того, что планы мои были разбиты, а посещение вечности оказалось бесплодным и злополучным. Я вытер руку о сырой лоб и бессмысленно посмотрел на двух полицейских, выглядевших теперь знающе и самодовольно. Большая эмоция пришла и стала набухать, давя у меня в горле и наполняя ум великой печалью и грустью более отдаленной и одинокой, чем огромный вечерний берег, когда море далеко от него выполняет свой дальний поворот. Глядя вниз, поникнув головой на свои истоптанные туфли, я видел, как они плывут и растворяются в крупных слезах, накативших и лопнувших у меня на глазах. Я отвернулся к стене и издавал громкие, душащие всхлипы, и совсем разрыдался, и плакал громко, как младенец. Не знаю, сколько я так проплакал. Кажется, я слышал, как двое полицейских сочувственно обсуждали меня вполголоса, как будто они были высококвалифицированными докторами в больнице. Не поднимая головы, я увидел ноги Мак-Кружкина, уходящие с моей сумкой. Потом я услышал звук открываемой духовки и грубо брошенной туда сумки. Тут я вновь громко вскрикнул, повернувшись к двери лифта и полностью отдавшись во власть своей огромной муки.
Наконец меня бережно взяли за плечи, взвесили и направили в лифт. Потом я почувствовал, как двое больших полицейских втиснулись рядом со мной, и ощутил тяжелый запах синего официального сукна, насквозь пропитанного их человечностью. Когда пол лифта начал оказывать сопротивление моим ногам, я почувствовал, что о мое отвернутое лицо шелестит кусок хрустящей бумаги. Подняв глаза в тусклом свете, я увидел, что Мак-Кружкин немо и кротко протягивает руку в моем направлении поперек груди сержанта, стоящего, неподвижно выпрямившись, возле меня. В руке был маленький кулечек из белой бумаги. Я заглянул в него и увидел круглые разноцветные предметы размером с флорин.
— Тянучки, — ласково сказал Мак-Кружкин. Он поощрительно встряхнул кулечек и принялся громко жевать и сосать, как будто извлекал из этих сладостей почти сверхъестественное наслаждение. Начав почему-то снова всхлипывать, я засунул руку в кулек, но, когда вынул конфетку, еще три или четыре, слившиеся с ней в жару кармана полицейского, вылезли вместе с нею в виде единой липкой массы гипса. Неловко и по-дурацки я попытался было их распутать, но меня постигла полная неудача, и тогда я запихал их все комом в рот и стоял, всхлипывая, сося и сопя. Я услышал, что сержант тяжело вздохнул, и ощутил, как при вздохе отступил его широкий бок.
— Боже, до чего я люблю сладкое, — прошептал он.
— Угощайтесь, — улыбнулся Мак-Кружкин, погремев кульком.
— Да ты что, вообще, — закричал сержант, — ты что, совсем с ума сошел? Если бы я взял одну штучку — не целую, а пол-уголка четвертушки одной конфетки, — клянусь лешим, у меня бы желудок взорвался, как пороховая мина, и я на целых десять дней был бы гальванизирован в кровати, ревя ругательства от страшных схваток несварения и ошпаривающей изжоги. Ты что, убить меня хочешь?
— Сахарный ячмень — чрезвычайно гладкая конфета, — сказал Мак-Кружкин, неловко разговаривая выпирающим ртом. — Их дают младенцам, и для кишок это не конфета, а победа
— Если бы я вообще ел конфеты, — сказал сержант, — я бы жил на ассорти «Карнавал». Вот это конфета. Они великолепно сосутся, аромат очень духовный, и одной штуки хватает на полчаса.
— Вы когда-нибудь пробовали лакричные монетки? — спросил Мак-Кружкин.
— Их — нет, но вот четырехпенсовая «Кофейно-кремовая смесь» полна великого очарования.
— Или смесь «Куколка»? — Нет.
— Говорят, — сказал Мак-Кружкин, — что смесь «Куколка» — лучшая из всех когда-либо выпущенных конфет и никогда не будет превзойдена, и на самом деле, я мог бы их есть и есть, пока плохо не станет.
— Может, оно и так, — сказал сержант, — но было бы у меня здоровье, я со смесью «Карнавал» еще очень и очень бы с тобой потягался.
Пока они пререкались о конфетах, потом перешли на шоколадки и петушков на палочке, пол сильно давил снизу. Потом произошла перемена в давлении, мы услышали два щелчка, и сержант стал распускать двери, разъясняя Мак-Кружкину свои взгляды на китайские финиковые пастилки, мармелад и рахат- лукум.
Ссутулив плечи, с лицом, задубелым от высохших слез, я устало ступил из лифта в каменную комнатушку и дождался, пока они проверят часы. Потом я последовал за ними в густые кусты и держался позади них, в то время как они встречали атаки ветвей и отбивались. Мне было все равно.
Только после того, как мы выбрались, задыхаясь, с кровоточащими руками, на зеленую обочину главной дороги, я понял, что произошло нечто странное. С тех пор как мы с сержантом отправились в путешествие, прошло два или три часа, но на местности, деревьях и голосах всего окружающего по- прежнему лежала атмосфера раннего утра. Во всем была непередаваемая рань, ощущение пробуждения и начала. Ничто еще не выросло и не созрело, и ничто из начатого не закончилось. Поющая птица не повернула еще окончательно последнего коленца мелодичности. У зайца, вылезавшего из норки, еще не стал виден хвост.
Сержант монументально стоял посреди твердой серой дороги и деликатно снимал со своей персоны разную зеленую мелочь. Мак-Кружкин стоял, согнувшись, по колено в траве, оглядывая себя и резко встряхиваясь, как курица. Сам я стоял, утомленно глядя в яркое небо и дивясь на дивные чудеса утра в разгаре.
Когда сержант был готов, он подал вежливый знак большим пальцем, и мы вдвоем отправились в направлении участка. Мак-Кружкин отстал, но вскоре молча появился впереди нас, сидя без движения на своем тихом велосипеде. Проезжая мимо, он ничего не сказал и не задел ни дыхания, ни ветки, укатывая вниз от нас по пологому холму, пока его не принял молчаливый изгиб дороги.
Идя с сержантом, я не замечал, где мы и что минуем по дороге — людей, зверей или дома. Мой мозг был, как плющ около места, где летают ласточки. Мысли носились вокруг меня, как небо, громкое и темное от птиц, но ни одна не приходила ни в меня, ни оказывалась достаточно близко. В ушах моих все звучали щелчки тяжелых закрывающихся дверей, нытье веток, тянущих за собой свисающие листья с быстротой пружины, и звон подкованных ботинок по металлическим пластинам.
Достигнув участка, я, не обращая внимания ни на что и ни на кого, прошел прямо к кровати, лег на нее и провалился в полный и простой сон. В сравнении с этим сном смерть беспокойна, покой полон шума,
