сидящих и стоящих людей; плотная, густая темень, накрывшая нас, как одеяло; очертания деревьев и плоское, темно-зеленое рисовое поле на заднем фоне.
Моя душа вернулась к жизни.
Затем я почувствовал, что что-то не так с людьми, находящимися передо мной, и снова только через секунду мой рассудок догнал интуицию. Каждый член нашего боевого подразделения непроизвольно отмечает для себя, когда кто-то из отряда погибает в бою; иногда твоя жизнь зависит от количества людей, которые идут с тобой, и ты ведешь подсчет, почти не осознавая этого. Я заметил, что передо мной на два человека больше. Вместо семи там было девять, и еще два человека, с которыми нас, выживших после боя, было девять, находились в хижине позади меня.
М.О. Дэнглер смотрел на меня со всевозрастающим любопытством, и я подумал, что он читает мои мысли. Холодная дрожь пробежала по моему телу. Я увидел Тома Блевинса и Тирелла Бадда, стоящих вместе чуть поодаль, справа от взвода. Немножко грязнее, чем другие, они тем не менее отличались лишь тем, что, как и Дэнглер, пристально смотрели прямо на меня.
Хилл выбросил сигарету, и она полетела в сторону, описав яркую дугу. Пул и лейтенант Джойс вышли из хижины. Леонард Хэмнет похлопал себя по карману, чтобы еще раз убедиться, что письмо на месте. Я снова посмотрел вправо — двое мертвецов исчезли.
— Давайте сниматься с места, — сказал лейтенант. — Ничего хорошего тут нет.
— Тим? — позвал Дэнглер.
Он не сводил с меня глаз с тех пор, как я вышел из хижины. Я потряс головой.
— Ну, что там было? — спросил Тино Пумо. — Это было аппетитно?
Спанки и Кельвин Хилл засмеялись и захлопали в ладоши.
— Может, нам спалить это место? — спросил Спитални.
Лейтенант не обратил внимания на его слова.
— Достаточно аппетитно, Пумо. Пост для полевых допросов. Прямо на месте.
— Вот черт! — сказал Пумо.
— Эти люди занимаются пытками, Пумо. Всего лишь еще одно доказательство.
— Понял.
Пумо глянул на меня, и взгляд его стал любопытным. Дэнглер подошел поближе.
— Я просто кое-что вспомнил, — сказал я, — кое-что из мирной жизни.
— Лучше забудь о мирной жизни, пока ты здесь, Андерхилл, — произнес лейтенант. — Я делаю все, чтобы сохранить ваши задницы, если ты не заметил. Нам надо держаться вместе.
Его адамово яблоко прыгало, как маленький щенок-попрошайка.
Как только лейтенант во главе отряда повел нас из деревни, я отдал двадцать долларов Спанки и сказал:
— Две недели с сегодняшнего дня.
— Мама дорогая, — прошептал Спанки.
Больше в этом рейде ничего не случилось.
На следующий вечер у нас уже была возможность принять душ, нормальная еда, выпивка и койки, чтобы выспаться. Простыни и подушки. Два новых парня заменили Тирелла Бадда и Томаса Блевинса, чьи имена мы старались больше не упоминать, по крайней мере я, до тех пор, пока война не кончилась и мы с Пулом, Линклейтером и Пумо не отправились в Вашингтон, к Стене, чтобы прочесть на ней имена всех, кого мы потеряли. Я хотел забыть эту разведку, особенно то, что я увидел и пережил внутри хижины. Я хотел, чтобы все это кануло в реку Забвения.
Помню, что шел дождь. Помню пар, поднимающийся от земли, и конденсат, капающий с металлических опор в палатках. Влага блестела на лицах людей вокруг меня. Я сидел в общей палатке, слушая музыку, которую проигрывал Спанки Буррадж на большом катушечном магнитофоне. Он купил его в ремонтной мастерской в Тайпее. Спанки Буррадж никогда не включал музыку Делиуса, но то, что он ставил, было просто райским: лучший джаз от Армстронга до Колтрейна, записанный на бобины специально для него друзьями из Литл-Рока. Он знал записи настолько хорошо, что мог найти любую мелодию или песню, даже не глядя на счетчик. Спанки нравилось быть диск-жокеем в эти долгие вечера, менять бобины и проматывать тысячи футов пленки, чтобы проиграть одни и те же песни в исполнении разных музыкантов или даже одну и ту же песню, прячущуюся под разными названиями — «Чероки» и «КоКо», «Индиана» и «Донна Ли», — или бесконечные серии песен, в названиях которых встречается одно и то же слово: «Я думал о тебе» (Арт Татум), «Ты, и ночь, и музыка» (Сонни Роллинз), «Я люблю тебя» (Билл Эванс), «Если бы я мог быть с тобой» (Айк Квебек), «Ты забрала мое дыхание» (Милт Джексон) и даже, просто ради шутки, «Твои округлости» Гленроя Брейкстоуна. В тот раз Спанки устроил вечер одного музыканта и проигрывал записи Клиффорда Брауна.
В тот жаркий дождливый день музыка Клиффорда Брауна звучала величественно и сверхъестественно. Клиффорд Браун шел к Райскому Саду. Слушать его — все равно что смотреть на человека, открывающего плечом огромную дверь, чтобы впустить великолепные, ослепительные лучи света. Мы забыли о войне. Мир, в котором мы оказались, был за пределами боли и потерь, а воображение отогнало страх.
Даже Коттон и Хилл, которые предпочитали Клиффорду Брауну Джеймса Брауна, лежали на своих койках, слушая, как Спанки, следуя своим инстинктам, ставит одну запись за другой.
Часа через два Спанки перемотал длинную пленку и сказал:
— Все. Хватит.
Конец пленки стучал по магнитофону. Я посмотрел на Дэнглера, который выглядел так, словно очнулся от долгого сна. Воспоминание о музыке все еще витало вокруг нас: свет все еще струился через щель в огромной двери.
— Пойду-ка я покурю и чего-нибудь выпью, — объявил Хилл и соскочил со своей койки.
Он подошел к входу в палатку, откинул брезент в сторону и впустил сырую зеленую морось. Ослепительный свет, свет из другого мира, начал таять. Хилл вздохнул, нахлобучил на голову широкополую шляпу и вынырнул наружу. До того как брезентовое покрывало упало и закрыло вход, я видел, как он, перепрыгивая через лужи, направился в сторону хижины Вильсона Мэнли. Я чувствовал себя так, словно вернулся из долгого путешествия.
Спанки закончил укладывать пленку с записями Клиффорда Брауна в картонную коробочку. Кто-то в глубине палатки включил радио. Спанки глянул на меня и пожал плечами. Леонард Хэмнет достал из кармана письмо, развернул его и медленно прочитал от начала до конца.
— Леонард! — позвал я, и он повернул свою большую бычью голову в мою сторону. — Ты все еще просишь отпуск по семейным обстоятельствам?
Он кивнул.
— Ты знаешь, что я должен это сделать.
— Да-а, — тихо протянул Дэнглер.
— Они отпустят меня. Я должен позаботиться о своих. Они отправят меня назад.
Хэмнет говорил монотонно, вообще без оттенков в речи, как ребенок, который научился выпрашивать то, что ему нужно, повторяя одно и то же, как попугай, даже не вникая в значение слов.
Дэнглер посмотрел на меня и улыбнулся. Секунду он казался таким же чужим, как Хэмнет.
— Как ты думаешь, что будет дальше? С нами, я имею в виду. Думаешь, все так и пойдет день за днем до тех пор, пока кого-то из нас не убьют, а кто-то не вернется домой? Или дальше странностей будет все больше и больше?
Он не стал дожидаться ответа.
— Я думаю, — продолжал Хэмнет, — всегда будет что-то похожее, но уже не так... Мне кажется, грани между реальным и нереальным начинают стираться. Думаю, именно это происходит, когда торчишь тут слишком долго.
— У тебя в голове все грани стерты уже давным-давно, Дэнглер, — сказал Спанки и захлопал своей собственной шутке.
Дэнглер все еще пялился на меня. Он всегда напоминал серьезного темноволосого мальчика, и военная форма никогда не сидела на нем как положено. Она ему не шла.
— Вот о чем я. Что-то типа этого, — сказал он. — Когда мы слушали этого трубача...
— Брауна, Клиффорда Брауна, — прошептал Спанки.
