вспоминая горький опыт общения с родной московской милицией, повернула вспять.
«А что вы видели, уважаемая?»
«Так грузовик. Прям на меня помчался».
«А номер вы запомнили? Свидетели были?»
«Свидетель – был. Бабушка с авоськой. А номер, простите, не разглядела. Перепугалась очень».
«А что вы вообще в Перми забыли?»
В уральский город баба Надя явилась на разведку и объяснять все милиционерам, причитая: «Меня вот точно задавить хотели!» – не очень-то хотелось.
Пришлось бы рассказывать о Софьюшке, о Насте, Алешу привлекать…
А у Алеши – начальство.
У Софы – стенокардия.
Настенька так вообще хорошая девочка. (Только вот ключи меняет почему-то…)
Надежда Прохоровна очень правдоподобно представила, как недовольно морщится невнимательный к ее словам милиционер, звонит в Москву – подтвердите, пожалуйста, какие такие убийства нам тут гражданка перечисляет, – и начинается вязкая, многодневная кутерьма с расспросами, розысками свидетелей…
Нет. Пропадать в этой Перми на несколько дней тоже негоже.
Лучше уж отсюда следствие начать. Оно и так здесь уже начато…
Да и Софе будет трудно объяснить, почему она вдруг отправилась о ее племяннице расспрашивать. И Насте…
Не так уж много близких людей у Надежды Прохоровны Губкиной осталось, чтоб обижать их недоверием.
Да и был бы толк.
Какой-то пьяный не справился с управлением на плохой дороге. Машина тяжелая, скорость большая, вильнул в сторону, и всех делов.
Его и искать-то, поди, никто не будет.
Если только грузовик…
Надежда Прохоровна
Вот только валидол всю ночь держала под онемевшим языком.
…Родимый дом показался из-за поворота, Надежда Прохоровна перехватила поудобней полегчавшую дорожную сумку – все пирожки, колбаски съедены, водичка выпита, свернутое в трубочку старое пальто и платье ничего не весят – и привычно вскинула голову: с этого угла, в единственном месте, видны ее окна. Старый вяз расправляет толстые ветки и сквозь большую щель виднеется кружевной балкончик (на который техники из ЖЭКа давно не рекомендовали выходить) и два окошка в тюлевых занавесочках.
Окошки поприветствовали хозяйку, Надежда Прохоровна бросила рассеянный скользящий взгляд левее и… замерла.
В окне соседней квартиры стоял покойник.
Стоял коленями на подоконнике и сосредоточенно дымил сигаретой в раскрытую форточку.
Надежда Прохоровна позабыла, что умеет дышать. Окаменела телом, остановилась на углу и едва не выронила из левой руки сумочку.
Алиев Нурали Нурмухаммедович. Стоял на подоконнике и затягивался дымом в одной ему свойственной манере: воздух шумно втягивается сквозь растянутые, ощеренные губы, сигарета висит у самого рта, зажатая большим и указательным пальцами.
Надежда Прохоровна не раз встречала соседа на площадке перед квартирой, куда выгоняла мужа некурящая супруга. Его манеру курить она знала преотлично…
А Нурали Алиев не мог видеть бабу Надю. У новообразовавшегося москвича еще не было привычки задирать голову к единственной прорехе в ветках. А с тротуара и проезжей части окон не видно…
Надежда Прохоровна мигнула, на секунду оторвала взгляд – призрак покойника исчез. Лишь занавеска колыхнулась и встала на место.
Как громом, карой небесной пораженная, застыла баба Надя на углу родимой улицы, не в силах оторвать глаз от соседского окошка. Все давешние планы: скорей прийти домой, напиться чаю и бежать к Алеше с докладом о странном пермском происшествии – единым мигом испарились из головы.
Зазеркальный призрак никуда не уходил.
Он перемещался вслед за бабой Надей и продолжал изводить не только в мыслях. Он обрел плотность и дурные привычки – стал ездить на сумасшедших грузовиках, курить, забираться с ногами на подоконник – и продолжал являться и гадить.
Да что ж за наказание такое!
Надежда Прохоровна крепко зажмурилась. Вновь открыла глаза.
Окно и вяз на месте. Апельсиновые клены все так же сверкают под солнцем, улицы курятся прогретыми лужами.
Пора, Надя, в Кащенко.
Или сразу на погост. Раз мертвые тревожат наяву.
Надежда Прохоровна перекрестилась неверной рукой и, шатко, едва переставляя ковыляющие ступни, поплелась к дому.
Уже не к приветливому, а – пугающему.
Софья Тихоновна увлеченно хлопотала на кухне. Пекла свой фирменный торт «Прага сметанная» (подразумевалось «низкокалорийная») и старалась ничего не перепутать в рецептуре, поскольку сегодня ее мысли были в приятном разнобое. Вчера вечером Софья Тихоновна пережила волнительный момент: спиритический сеанс.
Заняться столоверчением смеясь предложила Настенька, Вадим Арнольдович неожиданно идею поддержал и часа полтора трудился над выполнением реквизита: бумажного круга из целого листа кудрявившегося ватмана, расчерчивал его на дольки с буквенными и цифровыми обозначениями, со значками «да» и «нет».
Потом Настеньке позвонили с родины, и племянница вечерним поездом умчалась в Пермь.
Потом Вадим Арнольдович предложил – не зря же битый час трудился! – вызывать духов вдвоем.
Трепеща и сгорая от неведомого страха, Софья Тихоновна согласилась.
И была ночь. И была свеча, теплое, нагретое на ней блюдце, и дух Александра Сергеевича Пушкина.
Вначале классика спрашивали о всяких пустяках – растревоженный дух был очень недоволен вызовом и даже ругаться изволил, – о Натали, дуэли, няне, потом спросили (для проверки):
– Когда началась Вторая мировая война?
Блюдце легонько поехало по кругу и указало цифры 1-9-3-9.
– Ну! – фыркнула Софья Тихоновна. – Обманывает дух! Война началась в сорок первом!
Вадим Арнольдович, не убирая пальцев от блюдца, задумался на секунду и тут же треснул себя по лбу:
– Какие же мы глупцы, Софья Тихоновна! Вот скажите, о чем вы думали, задавая вопрос?
– О войне.
– О Великой Отечественной?
– Да.
– Но мы-то спросили – Вторая мировая! Она началась не в сорок первом, а первого сентября тридцать девятого, когда германцы вторглись в Польшу! Вспомните школьный курс…
– О-о-о-ой… – Какой конфуз. Два книжных человека смогли запутаться в ВОВ и ВМВ.
(Или не конфуз… А аура мерцающей свечи, волнительная близость, смятенье чувств и разума… Тут голова и в самом деле кругом…)
Но поразительная точность ответов духа – тут никакой подделки быть не могло, если уж два волнительных «медиума» дали маху, – заставила еще больше затрепетать и проникнуться доверием к ответам.
