— Я все слышал! — сказал стражник. — Я чуть было не лопнул вместе с этим проклятым поясом!
Он оттянул двумя пальцами патронташ.
— Чего только не придумают белые! — сказал повар. — Мало того, что они необрезанные, так еще и это им подавай!
Они обсуждали этот вопрос все послеобеденное время. Госпожа вернулась в четыре часа. Она прошла по двору с опущенной головой, заперлась у себя в спальне и вышла только к ужину. Она едва притронулась к цыпленку, съела банан и выпила, как обычно, чашку кофе. Приняла какие-то таблетки и велела нам не уходить до полуночи.
Когда мы кончили работу, она уже храпела. Часовой помог мне закрыть окна и двери резиденции.
Сегодня утром повар привел госпоже горничную, которую она поручила ему найти. «Это двоюродная сестра племянницы зятя моей родной сестры», — сказал он.
Новая горничная — молодая потаскушка, она совсем расплылась книзу, но грудь у нее еще хороша. Девушка была босиком, помимо набедренной повязки, она надела жакет, а единственная золотая серьга горделиво свидетельствовала о ее бедности. Это настоящая дочь нашего народа — толстые губы, непроницаемые, как ночь, глаза и сонный вид. Она ждала госпожу, сидя на нижней ступеньке лестницы и держа травинку во рту.
Повар рассказал нам, что он узнал лишь вчера вечером об их родстве. Да, это действительно двоюродная сестра племянницы зятя его родной сестры.
— Она горожанка, — сказал он, — и не хочет возвращаться в родную деревню. Белые без ума от ее зада, вы заметили, какие славные выпуклости обтягивает ее набедренная повязка? Они похожи на ляжки слоненка. Но девушка никогда не разбогатеет! Ее родители съели, верно, бродячего торговца; она не может усидеть на месте. Она жила возле моря с одним белым. Он хотел жениться на ней и увезти к себе на родину. Знаете, когда белый женится на нашей девушке, она чаще всего лакомый кусок. Но этот белый был мозгляк — его хватило лишь на один зуб двоюродной сестре племянницы зятя моей родной сестры… Говорят, он проводил целые дни, держа Кализию — так ее зовут — на своих тощих коленях. А затем в одно прекрасное утро Кализия ушла, неизвестно почему, — так улетает перелетная птица в конце жаркой поры… Белый плакал, он сделал все возможное, чтобы разыскать ее. Опасались за его рассудок, и тамошний комендант отослал соотечественника на родину. Кализия, которой опротивели белые, долго жила у моря с негром, знаете, с одним из тех, у кого даже кожа соленая. Но ушла и от него. Она жила с другими белыми, с другими неграми, с другими мужчинами, которые не были ни вполне черными, ни вполне белыми. Затем вернулась в Данган. Так возвращается на землю птица, уставшая летать на просторе.
— И ты выбрал ее, чтобы прислуживать госпоже? — спросил Баклю, взбудораженный всей этой историей. — Но ведь в нашем квартале нет недостатка в женщинах…
— Госпожа велела подыскать ей горничную опрятную, не воровку и немного знающую по- французски, — ответил повар. — Трудно было найти что-нибудь более подходящее. А белых она знает лучше, чем мы все, вместе взятые — проговорил он, поочередно глядя на нас.
— Боюсь, как бы эта женщина не вызвала передряги, из-за которой мы все попадем в тюрьму, — сказал Баклю. — Живой человек не может видеть ее, не…
Повар рассмеялся.
— Ты говоришь о коменданте или о ком-нибудь из нас? — спросил он. — Я хорошо знаю коменданта, это один из тех белых, которые всегда сумеют обуздать себя, даже если им очень хочется… Впрочем, жена его здесь, да и резиденция невелика. Комендант же не станет валяться по канавам…
— В таких делах чин не может служить помехой, — сказал Баклю, — особенно когда речь идет о белых. Вы же видите, что госпожа…
— Поживем — увидим! — заметил повар. — У женщин нюх на такие вещи. Уверяю вас, если госпожа возьмет Кализию, значит, она не считает ее опасной.
В девять часов госпожа еще спала. Солнце начинало припекать. Оно восхитительно жгло тело. Кализия обнажила плечи. Она уткнулась подбородком в колени и задремала по примеру крошечной ящерицы, примостившейся у ее ног. Баклю лежал ничком позади прачечной, а я сидел на нижней ступеньке лестницы и нежился на солнышке в ожидании, когда проснется госпожа.
Вдруг окно спальни распахнулось. Сон сразу соскочил с меня. Госпожа протерла глаза и застегнула верхнюю пуговицу пижамы. Она потянулась, подавила зевок и окликнула меня. Не отворив двери, она обратилась ко мне из-за перегородки. Велела переменить воду, приготовленную для душа. Пожелала мыться холодной водой. В одиннадцать часов, свежая, как только что вылупившийся цыпленок, она проверила, хорошо ли я убрал комнаты. Она бросила взгляд на меню, посмотрела, много ли осталось вина, выпила стакан лимонного сока, который я приготовлял ей каждое утро, и стала просматривать объемистую почту, ожидавшую ее на диване.
Вошел повар. Госпожа раздраженно спросила, что ему нужно.
— Горница присла… — сказал он кланяясь, и рот его растянулся до ушей.
Повар мастер кланяться. Надо видеть, как он приветствует госпожу или коменданта. Сначала у него еле заметно вздрагивают плечи, затем дрожь охватывает все тело. Словно под влиянием таинственной силы, он начинает сгибаться. Руки прижаты к бокам, живот втянут, голова падает на грудь. В то же время на щеках появляются ямочки от сдерживаемого смеха. Когда его тело принимает форму дерева, смертельно раненного топором, повар расплывается в улыбке до ушей.
Госпожа сказала ему недавно, что он держится как светский человек, и теперь повар пыжится от гордости после каждого поклона.
Он не заметил холодного взгляда госпожи поверх письма, которое она лихорадочно читала.
— Где же горничная? — спросила она.
Повар выбежал из комнаты и позвал Кализию. Та протяжно хмыкнула и застегнула жакет. Вынула изо рта травинку и стала спокойно взбираться по лестнице. Казалось, эта женщина изнемогает от усталости. Она избегала всякого лишнего движения, и ноги ее задевали за все ступеньки, пока она поднималась. На пороге она обернулась и скосила на нас глаза. Госпожа опять погрузилась в чтение. Она держала письмо в одной руке, а в другой сигарету, с которой время от времени стряхивала пепел. Повар стоял навытяжку рядом с ней, задрав голову к потолку.
Госпожа дочитала наконец письмо. Она вздохнула и посмотрела на нас.
— Позови эту женщину, — обратилась она к повару.
Он поманил Кализию. Та кашлянула, вытерла губы ладонью и вошла в гостиную.
Госпожа отложила почту и скрестила ноги. Кализия воззрилась на нее с тем бесстыдным равнодушием, которое неизменно выводит из себя госпожу. Контраст между обеими женщинами был разителен. Наша женщина держалась спокойнее — казалось, ее спокойствие ничто не может нарушить. Она смотрела на госпожу равнодушно, с тупым видом овцы, пережевывающей жвачку. Госпожа покраснела, затем побледнела. Ее платье внезапно потемнело под мышками. Это всегда предшествовало ее гневным вспышкам. Она презрительно взглянула на Кализию, опустив уголки рта, потом встала. Кализия была немного выше нее. Госпожа принялась осматривать ее со всех сторон. У Кализии был теперь совершенно отсутствующий вид, хотя она и притворялась, что смотрит на свои руки. Госпожа вновь уселась против нее и топнула ногой. Повар щелкнул каблуками. Кализия посмотрела на своего родственника и мимоходом бросила равнодушный взгляд на госпожу, которая вспыхнула до корней волос. Я отвернулся, чтобы скрыть улыбку.
— Господин Тунди! — взвизгнула госпожа.
Она зажгла сигарету, сделала затяжку и, выпустив дым, расслабила мускулы лица. Капельки пота выступили у нее на лбу.
— Ты уже служила горничной? — спросила она Кализию.
— Дааа… — протянула Кализия улыбаясь.
— Где?
— Там… возле моря… — ответила Кализия, указывая рукой на запад, в сторону моря.
Я чуть не расхохотался. Я закусил губу. У Кализии был видно, особый взгляд на ремесло горничной. Я вмешался в разговор и сказал госпоже, что задавать вопрос следует иначе, например: «Служила ли ты боем
