Зять тут же поднял правую руку. Два пальца — большой и указательный — были прижаты к ладони, три остальные гордо смотрели вверх. Это значило, что он клянется святой троицей говорить только правду. Он облизал губы и сказал хриплым басом, что между Софи и мной не было ровно ничего, «пусть бог разразит его на этом самом месте», если он лжет.
— Да убьет он меня! — крикнул он.
Стражник сказал белым, что мой зять добрый христианин. Те с удивлением взглянули на переводчика. Стражник не дал смутить себя и продолжал:
— Он добрый христианин и не станет клясться понапрасну. Если он клянется, значит, взаправду ничего не знает…
— А его жена? — спросил Птичья Глотка, показывая пальцем на сестру.
Она тоже подняла правую руку. Любовник Софи не дал ей раскрыть рта.
— Ладно, хватит! — заорал он. — Значит, никто не знает Софи, даже ты, а? — продолжал он, смотря на меня.
— Скажи им, тот, кто укажет, где прячется Софи, получит подарок, — приказал Птичья Глотка стражнику, когда мы вышли из хижины.
Стражник хлопнул в ладоши и обратился к уже изрядно поредевшей толпе.
— Если вы хотите получить много денег, — крикнул он, — выдайте Софи… Быть может, вас даже наградят медалью…
— За кого принимают нас эти необрезанные! — буркнул кто-то.
— Превосходно, — процедил Птичья Глотка, смотря на меня. — Знай же, пока идет следствие, тебя упрячут в надежное место. В машину!
Желая показать начальнику, что он хорошо выполняет свои обязанности, Мендим с силой толкнул меня к машине. Возмущенный ропот пробежал по толпе.
Птичья Глотка сел рядом с любовником Софи, который время от времени ударял кулаком по рулю, бормоча: «Вот оно что… вот оно что…» Он дал задний ход и резко рванул машину, вызвав панику среди жителей квартала.
— Дай ему двадцать пять ударов плетью, — приказал Птичья Глотка стражнику, когда мы вернулись на сторожевой пост.
Я лег ничком перед стражником. Птичья Глотка протянул ему плеть из кожи гиппопотама, с которой никогда не расстается. Стражник стал бить меня по спине. Вначале я не хотел кричать. Не надо было кричать. Я сжал челюсти, стараясь думать о другом. Передо мной возник образ Кализии. Ее сменил образ госпожи, затем отца… Все события этого дня промелькнули в моей голове…
Надо мной слышалось прерывистое дыхание Мендима.
— Кричи, кричи же, черт возьми! — орал он на нашем языке. — Они не остановят меня, пока ты не закричишь.
Стражник отсчитал двадцать пять ударов и повернулся к белым.
— Дай сюда плеть, — сказал Птичья Глотка.
Он с силой ударил стражника, который взревел от боли.
— Вот как надо бить! Начинай снова!
Мендим засучил рукава куртки, рот его был перекошен.
— Кричи, кричи же! — молил он, стегая меня. — Слышишь, или уши у тебя замазаны навозом?
— Заткнись! — крикнул ему любовник Софи, ударив меня ногой под подбородок. — Довольно! Довольно… Довольно же! — прибавил он.
Мендим остановился.
— Завтра никакой еды… понятно? — сказал Птичья Глотка, перевернув меня ногой. — Ты приведешь его ко мне в кабинет послезавтра. Бить будешь весь день… понятно?
— Да, начальник, — ответил Мендим.
Белые ушли.
Вот уж никогда не думал, что проведу ночь в хижине Мендима ме Тита. Он дремлет против меня с открытым ртом, похожий в глубине своего старого кресла на узел тряпья.
— Мне кажется, я сделал сегодня что-то такое, чего никогда не забуду, никогда не искуплю… — сказал он, когда мы остались одни.
Его огромные глаза подернулись слезами.
— Бедный Тунди! Бедные мы… — жаловался он.
Нас человек двадцать заключенных, «людей-в-чем-нибудь-замешанных», которые должны разносить воду данганским белым. Это так называемая водная повинность. Источник находится более чем в километре от европейского квартала, у подножия возвышенности, на которой тот расположен.
Бидон мой течет. Я кое-как замазал его глиной. Вода все же льет мне на плечи. Самое тяжелое — преодолеть подъем, неся бидон на голове, когда стражник идет за спиной и подгоняет тебя плетью. Мы бегом спускаемся к источнику, поднимаемся в гору, и затем все начинается сызнова… В полдень мне показалось, что голова моя пылает. К счастью, волосы у меня жесткие, курчавые, и бидон с водой стоит на них, как на подушке.
Мне было приятно думать, что ни комендант, ни г-н Моро, ни любовник Софи… ни один данганский белый не вынес бы этой повинности…
В полдень посещение Кализии.
Смех, слезы и опять смех. Подарок — пачка сигарет.
Новости из резиденции.
Обо мне больше не говорят. Комендант с женой воркуют или делают вид, что воркуют, как два голубка.
В час дня посещение Баклю.
Дрожащие губы. Немного денег. Новости из резиденции.
Обо мне совершенно забыли. Господа воркуют, как два голубка… но время от времени госпожа смотрит в окно на проезжающие машины. Хочется ли ей видеть, как возвратится в Данган г-н Моро? Ему волей-неволей придется проехать мимо резиденции. Нет другой дороги, которая бы вела к нему домой…
Посещение сестры.
Много слез. При виде ее можно подумать, что она потеряла мужа. Она не мылась с тех пор, как меня арестовали. Следы слез и соплей видны на ее грязном лице. Странный способ выражать горе, вызывая отвращение к себе. Но таков обычай. Своими слезами она будет отравлять жизнь мужу до тех пор, пока меня не освободят; бедняга даже не смеет попросить, чтобы она приготовила ему поесть.
Она принесла мне немного денег, ровно столько, чтобы сунуть в лапищу моего ангела-хранителя Мендима. Она посоветовала мне держаться спокойно, как будто это не лучший способ вывести белых из себя.
Бедная сестра! Она очень напоминает нашу мать: и своими советами, и озабоченным выражением лица, и полными слез глазами. Я все же немного растрогался…
Посещения зятя.
У нас вошло в привычку разговаривать, задавая друг другу вопросы, и отвечать на них новыми вопросами. После первых минут волнения, вызванного тем, что мы встретились в неволе, под охраной стражника, зять напомнил о своем присутствии вопросами: «Куда мы идем?» и «Что мы, в сущности, собой представляем?..» При этом он сильно размахивал руками.
Я не знал, что на это ответить, лишь задал ему тот же вопрос, когда он уходил.
Посещение законоучителя Обебе.
Это маленький, надоедливый старичок, и надо много терпения, чтобы выносить его. Он прочел мне
