местах желтеют лежки. Это для меня новость. Я считал, что бараны отдыхают только у подножия скал.
Возвращаемся назад, выходим в левый рукав — и сейчас же открытие. В этом распадке лет 20–30 назад заготавливали лес. Остались только мелкие лиственнички. Крупные и средние деревья срублены. Из-под снега темнеют пни. Это нас расстроило: там, где лес выбран, хорошей охоты не жди.
Вечереет. Достаточно поисков, пора останавливаться.
Проходим еще несколько сотен метров и видим штабель метровки — коротких бревен — и почти рядом огромную красноватую цистерну. Одна боковина цистерны вырезана. Находим три разбитые кровати, остов полуприцепа, две ржавые бочки.
Решено: будем ночевать в цистерне. Она чиста, и нигде никаких запахов. Выстилаю дно метровкой, накрываю стлаником, готовлю постель. Лёня отгребает снег от задней стенки и разжигает костер. От стенки сразу дохнуло теплом.
4 октября
Возвращаемся с Лиры, Лёня заявляет:
— Борща хочу!
Борщ у нас есть. Неделя как сварили, пару мисок съели, остальное в «колымский холодильник» — на крышу. Вот только поварешку забыли. На второй день кастрюля под гречневую кашу потребовалась. Я попросил Лёню принести от плота запасную.
— Нечего ноги без толку бить, — отвечает он. — Сейчас я борщ из кастрюли вытяну целиком.
Он занес кастрюлю в избушку, чуть подогрел ее и извлек варево за поварешку.
— Видишь, какое эскимо получилось!
Прицепил Лёня борщ за поварешку на лиственничную ветку…
Вот из-за лиственничника выплывает угол избушки с прислоненными к нему жердями. Сейчас же делается покойно и уютно, словно мы возвратились домой и здесь все нам рады.
Уже видны мешки под навесом, лежащие у двери чурки, топор в одной из чурок.
— Браток, а где борщ? Ты не снимал? — озабочен Лёня.
Нет, борща я не трогал.
Под лиственницей следы… росомахи. Абсолютно свежие! Моросит легкий снежок, но отпечатки даже не припорошены. Росомаха подошла со стороны плеса. Почти у самой избушки на сухой лиственнице висят мешки с приманкой и продуктами, но росомаха выбрала борщ.
Дело к вечеру. Заскочили в избушку, отыскали запасные батарейки, заменили куртки на пиджаки и — налегке по следу.
Росомаха пересекла лиственничник, вышла на Тайный и по берегу ручья подалась вверх. Бумка, заразившись общим азартом, деловито бежит впереди, поминутно оглядывается.
По правому берегу Тайного тянется невысокая терраска, с нее обзор лучше, чем отсюда.
— Лёня, — обращаюсь к брату, — я пойду следом, а ты взбирайся на террасу.
Дальше ручей делает крутой изгиб. Там островок густой тайги. Росомаший след тянется прямо. След ровный, чистый. Ну и сила — нести в зубах пятикилограммовую, столь нетранспортабельную глыбу и ни разу не коснуться ею снега!
Лёня пошел в обход. А я, спрямляя путь, оторвался от следа. Перепрыгнул ручей, назад вернуться не могу — глубоко. Вода бурлит, клокочет, как в настоящей реке. Вот тебе и Тайный!
Наконец перекат. Только ступил в воду — в тот же миг выстрел, за ним второй. Крики, лай и снова выстрелы.
Продираюсь на террасу и вижу такую картину. Метрах в трехстах по склону крутой сопки спокойно бежит росомаха. Черная-черная. Никакого светлого круга на ее спине нет. Большой хвост чуть приподнят, на манер лошадиного, голова же опущена к самой земле, словно росомаха выискивает что-то.
Лёня стоит на одном колене, ведет беглый огонь и ругается. Он где-то потерял шапку, лицо злое, глаза прищурены. Волосы мешают целиться, он раз за разом отбрасывает их движением головы. Росомаха уходит как бы по полукругу. Бумка стоит рядом с Лёней и по-хозяйски лает на зверя.
Прицеливаюсь в похитительницу. Наверное, мое ружье стреляет не так, как Лёнино, потому что росомаха остановилась и оглянулась.
Я хорошо вижу, что она без добычи, если можно так назвать краснодарский борщ. Росомаха стояла секунд пять–десять, затем отвернулась, наклонила голову и спокойно протрусила на сопку.
— Кончай, — говорю брату. — Главное, борщ отвоевали.
Заглядываем в ложбинку и видим на ее дне красноватую глыбу. Это наш борщ. Разбиваем спасенную еду, выручаем поварешку и отправляемся домой. Нужно будет в этой ложбине поставить большой капкан.
5 октября
За это время, не считая росомахи, приходили в гости заяц, белка, горностай, поползень, кукши, кедровки и куропатки. Но больше всего нами интересуются мыши. Придешь в избушку, сунешься в посудину, а там рыжая спина выглядывает. Начинаем выяснять, кто на столе оставил молоко или чай. И нам неприятности и мышке горе.
Мы привезли с собой три мешка проваренных в стланиковой хвое и извести капканов. Они переложены травой, зеленой, душистой. Такая упаковка лучше всего предохраняет самоловы от посторонних запахов. Еще при закладке базовой избушки в том месте, где через морену проходила заячья тропа, Лёня привязал под лиственничкой снопик зеленки.
— Мы этого зайца трогать не будем, — заявил он. — Даже волк возле логова не охотится.
Заяц с достоинством принял такое условие. Он почти каждую ночь поднимался к нам на морену, обходил избушку, а затем направлялся к снопику. Усаживался на задние лапы и не спеша выбирал понравившиеся травинки. Заяц был хуторянином, ни с кем дружбу не водил, и ни разу его следы не уходили дальше левого берега Тайного. Сена он съедал немного, его больше привлекал мешок из-под приманки, брошенный за ненадобностью тут же. В грубой, пропитанной сукровицей мешковине заяц выгрыз две большие дыры. Любопытно, что у сена заяц оставил немало объедков, возле мешка же не валялось и ниточки.
Часов в пять утра Лёня разбудил меня и с тревогой заявил, что где-то только что кричал ребенок.
Быстро одеваемся и выходим на улицу.
Тишина. Вокруг сплошная темень. В луче фонарика медленно проплывают снежинки. На снегу ни следа, кроме наших.
— Эге-гей! — ватная темень поглощает звуки. Кричу еще и еще, словно стараюсь разбудить тайгу. Если затаить дыхание, слышен шум крови в висках и шорох падающих снежинок.
Возвращаемся в избушку, подкладываем в печку дров, пьем чай. После чая сон улетает совсем. Я зажигаю еще одну свечу и берусь за дневник. Лёня пробует читать книгу, но раз за разом отрывается, прислушивается к тайге.
А утром по дороге к ручью на самом спуске с морены Лёня нашел полуразорванного зайца. На снегу отпечатались огромные крылья. Ночной хищник убил зайца возле мешка, притянул сюда и принялся есть. Мы, видимо, спугнули его. Заяц-беляк, одетый в роскошную зимнюю шубу, уже не раз бывал в переделках. Правое ухо разорвано надвое, зажило, несколько раз вылиняло. Заяц дважды вырывался из когтей и выбил из одеяния птицы несколько темно-коричневых перышек: беляк сражался до последнего.
Народная мудрость гласит: «В зайце много жира — жди холодной зимы». Заячьи внутренности и все межреберье буквально залиты белым салом. Добыча как нельзя кстати. Медвежатина, приготовленная со всевозможными приправами, может, и аппетитна, но, сваренная с сухим луком, пригоршней лаврового
