Вечером накололи дров, поставили на печку ведро с кашей и ушли рыбачить. Спустились вниз по Лакланде с полкилометра. Здесь река шире, зато совсем неглубокая.
Лиственницы сменились тополями и чозениями. Деревья толстые, высокие. Кое-где выделяются березы. На березах много гриба-чаги. Настойку его применяют при желудочных, нервных заболеваниях. Три березы подмыл ручей, а ветер положил их на землю. На этих березах чага обгрызана мышами. Животы они лечили, что ли? А может, нервы?
На песчаном берегу следы лося, оленей и уже знакомого нам медведя. По ручью, бегущему в Лакланду, совершается великое переселение ручейников на зимовку. Плывут, словно мусор. Но это лишь на первый взгляд. Ручейники и не думают отдаваться течению. Двумя парами коготков они крепко хватаются за водоросли, веточки притопленных кустов. Секунд пять–десять отдыхают, потом отталкиваются от опоры, несколько метров летят в водяной струе, сохраняя при этом горизонтальное положение и работая лапками, пока не ухватятся за новую опору. В жару пересыхают мелкие водоемы, и тогда можно видеть множество высохших трубочек-домиков, обцементированных песчинками и мелкими камушками. Ручейник — излюбленный корм хариусов, налимов, оляпок, уток. Но и он по природе своей отъявленный хищник: заметив около себя червячка или небольшого рачка, ручейник моментально выбрасывается навстречу добыче и захватывает ее челюстями.
18 сентября
Перебрели Лакланду и углубились в тайгу. Прирусловый лес самый богатый в колымской тайге. Гигантские лиственницы, тополя, чозении. Есть и подлесок. Жимолость давно отошла, зато тронутые первыми морозами ягоды шиповника и смородины необычайно вкусны. В таких местах обычно водятся рябчики. Лёня сделал манок-свистульку и минут двадцать свистел. Прилетел один только поползень.
Нам интересно, насколько широка полоса прирусловой тайги. Иногда она представляет собой ленту всего в несколько метров, переходит в болото с чахлыми лиственницами. А бывает, что участки тайги охватывают реку дремучими зарослями на многие километры.
Уже в нескольких метрах от Лакланды смородина и жимолость исчезли. Зато стали попадаться кусты стланика и ольховника. Лиственницы и тополя здесь по-прежнему рослые, но стоят реже.
Долго не можем отыскать переправу через глубокий ручей, бегущий параллельно Лакланде. Наконец замечаем переброшенную на другой берег лиственницу. Дерево тонковатое, но выдержит. Первым перебирается Лёня, за ним я. Бумка сорвалась в воду и добралась до берега вплавь.
Здесь же на берегу устраиваем короткий привал, затем направляемся вверх по ручью, надеясь в удобном месте выйти к реке. Правый берег ручья несколько выше, идти здесь легко. Солнце уже поднялось над деревьями, согнало иней с травы, вызолотило лиственницы на сопках. Тайга пустая. Сторонкой пролетели два ворона, где-то крикнула кедровка.
Огибаем заросшее осокой озеро и вдруг видим прямо перед собой избушку.
Лёня умолк на полуслове и вопросительно смотрит на меня. Я остановился, снял рюкзак, подозвал Бумку.
Что означала для нас эта избушка? Во-первых, мы не одни на Лакланде и вполне возможно, люди, поселившиеся здесь, тоже охотники. Занявшие промысловый участок первыми имеют больше моральных прав на него. Во-вторых, если это не охотники, все равно удовольствия мало. Так или иначе, у них есть ружья, и теперь вдоль наших путиков будет пальба. Большинство животных покинет эти угодья.
— Пойдем заглянем, — нарушил молчание Лёня. Голос его звучит хрипло.
— Обожди. Нужно сначала покричать. А то кто-нибудь с перепугу из обоих стволов вжарит.
Лёня кричит:
— Бумка! Бумка! На-на!
Собака стоит у наших ног, удивленно поглядывает на кричащего Лёню.
— А ну тебя. Пошли, что ли? — говорю Лёне. — Не видишь, пусто.
Эта избушка не чета нашей времянке. Высокая, с двумя окнами, с островерхой крышей и настоящей, изготовленной в столярной мастерской, дверью. Оконные рамы затянуты полиэтиленовой пленкой. Возле порога несколько голубых толстостенных ящиков из-под взрывчатки, сплющенные консервные банки. Всюду следы вездехода. Кустарник вокруг избушки помят, забрызган машинным маслом.
Лёня заинтересовался ящиками, я прислонил ружье к срубу и взялся за дверную скобу. Она железная, это не по-таежному. А если в сорокаградусный мороз нужно выскочить за снегом? Пока набрал ведро — рука мокрая. А потом сырой рукой за железо. Вся кожа на дверной ручке останется.
Дверь со скрипом отворяется. Из проема несет холодом. Здесь еще сохранилась ночная температура. В глубине избушки широкие нары, человек на пять-шесть. Над ними нары поменьше. У окна стол. Вокруг стола все те же ящики из-под аммонала. У самого порога печка на проволочных ножках. К ней прислонен топор. Топорище из куска трубы. Лезвие в крови. Под нарами бухта тонкого троса, аккумулятор, ворох пустых консервных банок. На столе колода засаленных карт, тетрадный листок, покрытый столбиками цифр, журнал «Наука и жизнь». Пол не подметен. Окурки, мусор.
Дверца печки открыта, полно каких-то бумаг. Выгребаю их на пол — разорванные страницы журнала «Огонек», несколько газет. На газетах одним и тем же почерком помечено: «Под., 4/2». Кто-то живет то ли на улице Подгорной, то ли Подречной. А может, это начало фамилии?
— Ну, ты как здесь? — Лёня протиснулся в избушку, плюхнулся на нары. — Представляешь, все ящики из-под соли. Можно трех бегемотов засолить. И стог зеленки. Ужас! За тридевять земель привезли. Не иначе, как в каком-нибудь совхозе грабеж организовали.
И вдруг меня осеняет. Прошу Лёню:
— Браток, сгоняй к стожку, попробуй его на вкус. Только не сверху, а в середке. А я лаз на чердак поищу.
Не без труда забираюсь на верхние нары и сейчас же замечаю распил в трех смежных плахах. Они легко отходят в сторону. Да здесь жить можно! Целый ворох матрацев, подушек и одеял. Ведра, кастрюли, масса всевозможной домашней утвари. Склад какой-то, а не чердак.
Пробираюсь к отверстиям во фронтоне, заглядываю. Вижу направившегося к избушке Лёню, Бумку. За стожком блестит озеро, окруженное голубичными зарослями. Дальше — болото… Кричу Лёне, объясняю, как забраться ко мне. Он отыскивает с десяток гильз, разбросанных под окошками. Гильзы двенадцатого и двадцатого калибра.
Итак, избушка принадлежит браконьерам. Стожок зеленки щедро пересыпан солью. Для оленя лучшей приманки не придумаешь. А стреляют с чердака. Приезжают эти люди, похоже, с прииска. Слишком уж много ящиков из-под взрывчатки. Консервные банки без этикеток. Получили где-то на складе. Там к ящику заплывших солидолом банок прилагается пачка этикеток. Хочешь, выкинь, хочешь, детям подари.
Последний раз они были здесь дней десять назад. На матрацах лежит зачерствевшая буханка хлеба, что камень, а внутри мякиш сырой. Засада у них была удачной. Оленью тушу топором разделывали и топор кровью запачкали. А труба к топору приварена недавно, еще со сварочного шва не сошла синева. Назначение троса мы определить не смогли.
Приезжают издалека. Лёня отыскал восемь двухсотлитровых бочек. Семь из них совершенно пустые, а в восьмой ведра три бензина.
Мы вскипятили чай, позавтракали и теперь советуемся, что делать.
Нужно облить бензином сено. Тогда к стожку ни один олень не подойдет. Так и сделали, выпили по кружке чая и снова в дорогу.
Мох под ногами зыбкий. Мы прошли всего с полкилометра и запарились. А еще кусается мошка.
Наконец снова выходим к ручью. Здесь он мельче и светлее. Снимаем ружья, рюкзаки и к воде. Для того чтобы напиться, нужно лечь на землю так, чтобы опираться только носками сапог и ладонями. Чуть коснулся грудью или коленями мха, сразу мокрое пятно.
Бумка пьет воду только выше нас по течению. Предвкушая сладость первого глотка, выбираешь удобное место, пристраиваешься к воде и вдруг: плёк-плёк-плёк! Перед этим Бумка перебрела через десяток лужиц, перепрыгнула два ручья и могла несчетное количество раз напиться. Но нет. Вытерпела,
